Страница 5 из 46
Бывший капитан ежился, передергивал плечами, вздыхал. Наконец, когда он рефлекторно попытался поправить несуществующую портупею, девушка не выдержала:
— Что с вами?
— Ничего… А что?
— Вы все время как-то… жметесь. Вам что-нибудь мешает?
Петр Николаевич густо покраснел, на его загорелом лбу выступил пот.
Преодолев смущение, он ответил:
— Мне просто немножко холодно!
— Что вы? Такая теплынь! Я в одном платье, и то мне жарко!
— А мне холодно!
— Холодно? Да у вас же пот на лбу!
— Это холодный пот! — сказал бывший капитан, не глядя на девушку.
— Разве вам со мной так страшно?
— Мне не страшно… Просто это… такое свойство кожи.
— Бедняжка! Значит, у вас больная кожа?
— Да! — с отчаянием сказал Петр Николаевич, чтобы прекратить разговор, грозивший завести его в такие дебри, откуда нет возврата.
Целый квартал прошли молча. «Хорошенькое у нее сложится обо мне представление! — подумал Петр Николаевич. — Идет рядом этакий молчаливый дядя, с больной кожей, и если говорит, то… о холодном поте!.. Подходящая темка для разговора с малознакомой девушкой! Но о чем же мне с ней говорить? — продолжал на ходу размышлять Петр Николаевич. — О фронте? Ей будет неинтересно! О театрах?.. Я еще нигде не успел побывать! О литературе? Но я не знаю ее вкусов. Еще обидится: подумает, что я ее экзаменую… Неужели же говорить о погоде?.. Начну с погоды, а там видно будет!»
— Погода нынче стоит хорошая! — бодро начал бывший капитан, вступая в лужу от недавно пролившегося дождя.
— А по-моему, погода нынче стоит плохая! — сердито сказала девушка. — Доказательством может служить мой чулок, который вы забрызгали грязью.
— Извините… я нечаянно!
Разговор о погоде сразу увял.
Еще квартал прошли молча. Бывший капитан мысленно ругал себя за неловкость, досадуя на стеснявший его штатский костюм и на новые, тесные туфли, которые немилосердно жали его ноги, привыкшие к просторным походным сапогам. Прихрамывая, он даже с некоторой неприязнью стал думать о своей изящной спутнице: «Подумаешь, чулок ей забрызгал, так она уже ощетинилась! Что бы ты, матушка, запела, если бы тебя ко мне на фронт прислали… в свое время!»
— Что же вы молчите? — спросила девушка.
Петр Николаевич сухо ответил:
— У меня голова болит!
— Боже мой! Кожа у него больная, голова больная! А почему вы как будто прихрамываете?
— У меня ноги… тоже больные!
— Может быть, вы тогда домой пойдете, если вы такой… весь больной?.. Я одна дойду.
«Кажется, меня прогоняют!» — с ужасом подумал бывший капитан.
И в этот миг навстречу им из-за угла вышел высокий статный генерал-лейтенант в полной форме, с двумя рядами орденов на широкой груди.
Рука Петра Николаевича автоматически взметнулась кверху. Приложив ладонь к фетровой шляпе, он привычным жестом отдал приветствие генералу, посмотревшему на него с явным удивлением. Петр Николаевич, сконфузившись, отдернул руку, метнул быстрый взгляд на девушку. И… увидел, что это воздушное создание в голубой шляпке тоже держит руку у виска, приветствуя по уставу старшего по званию.
Они посмотрели друг на друга и расхохотались.
— Автоматика сыграла! — развела руками девушка. — Привычка, ничего не попишешь!
— Позвольте, — сказал бывший капитан, — у меня-то действительно автоматика. Я всего три дня назад демобилизован! А вы-то? Вы почему руку вскинули?
— А меня тоже три дня назад демобилизовали.
— Вы что же, на фронте были?
— Была, на Первом украинском.
— Позвольте, я же сам тоже с Первого украинского!.. …Расстались они только часа через два. Ходили по улицам и говорили, говорили, говорили…
Чувство неловкости у капитана прошло, штатский пиджак его больше не стеснял, и даже тесные туфли как будто перестали жать.
1946
Рассказ акушера
Эту историю рассказал однажды вечером на палубе волжского теплохода старик профессор, гинеколог с мировым именем.
На теплоходе установилась хорошая традиция: вечерами пассажиры, все уже перезнакомившись между собой, собирались на верхней палубе и, сидя в удобных плетеных креслах, глядя на текучее серебро просторной волжской воды и тонкие краски уже по-осеннему печальных закатов, рассказывали удивительные случаи из своей жизни.
Пальму первенства держал генерал С., плечистый, коренастый жизнелюб, человек веселый и громкий. Он так рассказывал эпизоды из своей фронтовой жизни, что слушатели то хватались за животы от смеха, то, как им казалось — незаметно, утирали слезы.
— Вам, батенька мой, надо все это записать — отличная книжка получится! — сказал ему профессор.
Генерал только рукой махнул:
— Какой я писатель! Ну, в отставке еще можно было бы попробовать. А я в отставку не собираюсь!
…В этот вечер теплоход приближался к Жигулям. На палубе говорили о великой волжской стройке, об ее богатырских масштабах, которые под стать только народу-великану, о подлинной революции, которую принесут в заволжские степи огни гигантских гидростанций. Так возникла тема октябрьской эстафеты, передаваемой от поколения к поколению.
Старик гинеколог не принимал участия в общем разговоре. Он сидел в стороне, молчал, много курил.
Заметно было, что он думает о чем-то своем, — его грубовато-красивое, с крупными чертами, простое лицо смягчилось, подобрело.
— Послушайте, профессор! — окликнул его генерал. — А ведь сегодня ваша очередь рассказывать. Ну-ка, начинайте! Вот уж у вас-то, наверно, были удивительные случаи в жизни!
— Случаи, конечно, всякие были! — ответил ему профессор, усмехаясь. — Жизнь прожита большая. Но ведь я — врач. Все мои случаи имеют, так сказать, узкомедицинский интерес. Проще будет, если вы возьмете мою книжку «Записки акушера».
— Э, нет, так не годится! — прервал старика генерал. — Извольте рассказывать!
Остальные пассажиры дружным хором поддержали генерала.
Помолчав, гинеколог сказал:
— Ну хорошо. Я, пожалуй, расскажу… про один удивительный случай… тем более, что тут сегодня кто-то говорил об эстафете октябрьской… Только прошу меня не перебивать — не люблю!
В 1917 году, осенью, я жил в тогдашнем Петрограде и занимался врачебной практикой… Что я из себя представлял в то время?.. Типичного обывателя-интеллигента!
В политике разбирался плохо, смысла грандиозных событий, происходивших у меня на глазах, не понимал. Жил своими мелкими, обывательскими интересами.
Принесут утром газеты — первым долгом читаешь «Дневник происшествий».
Читаешь, а у самого последние волосенки — дыбом на голове!
Страсти господни!.. Тут — целую семью грабители вырезали! Там — какие-то «попрыгунчики» появились. Приладили к ногам пружины, прыгают на аршин, валят прохожих на землю и все с них снимают, вплоть до, извините, исподников. Вот пакость какая!..
Очень мы, петроградские обыватели, боялись этих налетчиков и грабителей. На ночь запирались на десять запоров, в передних целые баррикады устраивали из детских колясочек и платяных шкафов. Кроме того, еженощно у подъезда дежурили члены домовой охраны — сами жильцы… По очереди стояли на часах: два часа Петр Иванович из семнадцатой квартиры, два часа Павел Степанович из двадцать второй и так далее. На милиционеров Керенского надежда была плохая!..
В ту ночь я дежурил в самое скверное время: после двенадцати.
Вид у меня был страшно воинственный. На мне была моя «буржуйская» шуба с бобровым воротником, перетянутая кожаным гимназическим поясом с бляхой, взятым напрокат у сына-гимназиста. А подмышкой я держал старую-престарую берданку с испорченным затвором. Чтобы из нее выстрелить, надо было, наверно, с полчаса возиться.
Я даже думаю, что без помощи слесаря из этой пищали вообще нельзя было стрелять.
Тем не менее каждый раз, когда я собирался на дежурство, у меня с женой происходил драматический разговор.