В

ЭПИЛОГ

1919 год

I

Зима. Зеленая шебека с носовой фигурой в виде Астарты, богини плотской любви, медленно, в лавировку заходила в Большую гавань. Желтые бастионы, мавританский с виду город, дождливое небо. Что еще на первый взгляд? В молодости старый Стенсил не нашел романтики ни в одном из добрых двух десятков посещенных им городов. Но теперь, словно наверстывая упущенное, его рассудок, подобно небу, истекал дождем.

Он стоял на корме под дождем, в обернутой непромоканцем птичьей клетке лежали спички. Некоторое время над его головой висел форт Св. Анджело грязно-желтый, окруженный неземным безмолвием. С траверза подходил корабль Его Величества «Эгмонт». На палубе несколько похожих на бело-синих кукол моряков, несмотря на июнь дрожавших на гаванском ветру, драили медь, пытаясь разогнать утренний холодок. Его щеки все больше вытягивались по мере того, как шебека описывала замкнутый, казалось, круг, пока унесшийся прочь сон Гроссмейстера Ла Валлетта не сменился фортом Св. Эльма и Средиземным морем, которые, промелькнув, уступили в свою очередь место Рикасоли, Витториозе и Докам. Мехемет, хозяин, ругался на рулевого, с бушприта к городу тянулась Астарта, словно город был спящим мужчиной, а она — неодушевленная носовая фигура — суккубом, собирающимся его изнасиловать. Мехемет приблизился к Стенсилу.

— Странный у Мары дом, — произнес Стенсил. Ветер играл единственной прядью седых волос надо лбом. Он сказал это не для Мехемета, а для Валетты, но хозяин понял.

— Всякий раз, когда мы приходим на Мальту, — сказал он на каком-то левантском наречии, — я чувствую одно и то же. Будто на море стоит великая тишь, а этот остров — его сердце. Будто я вернулся в место, встречи с которым всеми своими фибрами жаждала моя душа. — Он прикурил сигарету от трубки Стенсила. — Но это обман. Этот город изменчив. Остерегайся его.

Медвежьего вида парень, стоявший на причале, принял их швартовы. Мехемет обменялся с ним "салям алейкум". На севере за Марсамускетто стоял облачный столб, казавшийся твердым, готовым упасть и разрушить город. Мехемет шагал по судну, пиная ногами членов команды. Один за другим они полезли в трюм и стали вытаскивать на палубу груз — пара коз, мешки сахара, сицилийский сушеный эстрагон, бочки греческих соленых сардин.

Стенсил собрал вещи. Дождь усилился. Он раскрыл большой зонт и, стоя под ним, разглядывал доки. Ну и чего же я жду? — спрашивал он себя. Угрюмые матросы спустились под палубу. Мехемет, хлюпая ногами по палубе, подошел к нему. "Фортуна", — сказал он.

— Изменчивая богиня. — Береговой матрос, принявший их швартовы, теперь сидел на свае и, нахохлившись, как вымокшая морская птица, смотрел на воду. — Остров солнца? — Стенсил рассмеялся. Его трубка еще не потухла. Окруженный клубами белого дыма, он распрощался с Мехеметом, повесил на плечо сумку и, неуклюже балансируя на узкой доске, стал перебираться на берег, его зонт походил на парасоль канатоходца. В самом деле, — думал он. — Насколько безопасен этот берег? Берег как таковой?

Глядя из окна такси, ехавшего под дождем по Страда Реале, Стенсил не заметил того праздника, какой можно увидеть в других европейских столицах. Может, из-за дождя. Долгожданное облегчение. Да. За семь месяцев Стенсил был по горло сыт песнями, флажками, парадами, случайными связями, безудержным весельем — нормальной реакцией гражданской толпы на перемирие или мир. Даже в обычно трезвых кабинетах Уайтхолла это переходило всякие границы. Перемирие, гм!

"Я не могу понять вашу позицию", — сказал Стенсилу Каррутерс-Пиллоу, тогдашний его шеф. Перемирие; гм, в самом деле.

Стенсил пробормотал что-то о нестабильной ситуации. Мог ли он рассказать Каррутерс-Пиллоу обо всех тех людях, которые после прочтения самого непоследовательного из подписанных министром иностранных дел заявлений испытывали то же, что, должно быть, испытывал Моисей при виде десяти заповедей, высеченных на камне Богом. Разве перемирие подписали не официально назначенные главы правительств? Разве это не мир? Но спорить не стоило. Тем ноябрьским утром они стояли у окна и наблюдали за фонарщиком, гасившем в парке Сент-Джеймс огни, представляя его гостем с обратной стороны зеркальной амальгамы, из времени, когда виконт Грей, стоя у окна — возможно, у этого же, — сделал свое знаменитое замечание об огнях, гаснущих по всей Европе. Стенсил, разумеется, не видел разницы между событием и образом, но, в то же время, считал нецелесообразным выводить шефа из эйфории. Пускай несчастный простак спит. Стенсил просто был угрюм, что, однако, не мешало ему считать свое настроение праздничным.

Референт мальтийского губернатора, лейтенант Манго Шивз обрисовал Уайтхоллу структуру недовольства — среди полицейских, студентов, чиновников, докеров. За этим недовольством стоял «Доктор» — организатор, инженер-строитель Э. Мицци. Который, как предположил Стенсил, является губернатору, генерал-майору Хантер-Блэру в кошмарных снах, но сам Стенсил видел в Мицци лишь политика, несколько старомодного энергичного макиавеллианца, которому удалось дотянуть до 19-го года. По поводу подобной устойчивости убеждений Стенсил испытывал лишь тоскливую гордость. Его добрый друг Порпентайн, двадцать лет тому в Египте — ведь он был таким же. Был вне той эпохи, когда имело значение не то, к какой стороне ты примкнул, но само пребывание в оппозиции, испытание добродетелей, крикет. Стенсил мог лишь пристроиться в хвост.

Ладно, то наверняка был шок — его ощутил даже Стенсил. Десять миллионов погибших и как минимум вдвое больше раненых. Но мы, старые вояки, достигли той точки, — мысленно обращался он к Каррутерс-Пиллоу, — когда прошлых привычек уже не бросить. Когда мы со всей ответственностью можем заявить, что эта выдохшаяся лишь на днях бойня ничем по сути не отличается от франко-прусского конфликта, суданских войн или даже Крымской кампании. Возможно, в нашей работе необходим обман — скажем, для удобства. Но он благороднее этой противной слабости мечтаний — пастельных видений разоружения, Лиги, универсального закона. Десять миллионов погибших. Газ, Пассхенделе. Да, теперь бОльшая цифра, химические вещества, историческое значение. Но Боже правый, зато — не Безымянный Ужас, не чудо, заставшее мир врасплох. Мы видели все. Ничего нового, никаких нарушений законов природы, действуют те же знакомые принципы. Если война явилась для общества неожиданностью, то не сама война, а слепота общества — вот Великая Трагедия.

Всю дорогу до Валетты — пока следовал на пароходе до Сиракуз, пока неделю отсиживался в прибрежной таверне в ожидании шебеки Мехемета, пока плыл по Средиземному морю, чью богатую историю и глубину он не мог ни почувствовать, ни проверить, ни даже позволить себе попытаться проверить, старина Стенсил разглагольствовал на эти темы сам перед собой. Мехемет помогал.

— Ты стар, — задумчиво произнес старый шкипер за непременным вечерним гашишем. — Я стар, мир стар, но мир постоянно меняется, мы же меняемся лишь до поры до времени. И перемены эти известны всем. Мир, как и мы, мсье Стенсил, начинает умирать с момента рождения. Вы играете в политику, и я не претендую на ее понимание. Но сдается мне, — он пожал плечами, — все эти шумные попытки изобрести политическое счастье — новые формы правительства, новые схемы расположения полей и заводов — разве не похожи они на моряка, которого я видел на траверсе Бизерте в 1324 году? — Стенсил усмехнулся. Периодические причитания Мехемета об отнятом у него мире. И мир этот средневековые торговые пути. Он говорил, что провел свою шебеку сквозь разрыв в ткани времени, спасаясь среди Эгейских островов от тосканского корсара, который внезапно пропал из поля зрения. Но море было тем же самым, и до самого докования на Родосе Мехемет не подозревал о своем перемещении. С тех пор он покинул землю, чтобы обосноваться на Средиземном море, которое хвала Аллаху — не изменится никогда. И, независимо от истинных причин своей ностальгии, он пользовался мусульманским календарем не только в разговоре, но и в судовом журнале, в бухгалтерских книгах, хотя на религию и, возможно, на родовое право он махнул рукой много лет назад.