В

— Фэринг, — прохрипел Стенсил, — в чьем приходе подстрелили Стенсила, был предшественником вашего отца Аваланша.

— Возможно, я называл вам. Называл вам его имя.

— Но:

— Не вижу смысла усугублять положение.

Глаза Стенсила сузились. Повернувшись, Майстраль заметил в них настороженность.

— Да-да. Тринадцать наших собратьев тайно правят миром.

— Стенсил потратил уйму сил, чтобы привезти сюда Профейна. Ему следовало проявить бОльшую осторожность, но он пренебрег. Не своего ли уничтожения он ищет?

Майстраль повернулся к нему с улыбкой. Махнул рукой в сторону бастионов Валетты. — Спросите у них, — прошептал он, — спросите у камня.

III

Двумя днями позже Майстраль зашел в меблированные комнаты и обнаружил Профейна мертвецки пьяным и разметавшимся по постели. Полуденное солнце освещало стерню на его лице, так что бросался в глаза каждый волосок недельной щетины. Из открытого рта текла слюна. Профейн сопел и, похоже, был доволен собой.

Майстраль прикоснулся тыльной стороной ладони к его лбу — температура в норме. Жар прошел. Но где же Стенсил? И тут же увидел записку — кубистского мотылька, навечно опустившегося на бугор профейновского брюха.

У судовладельца Аквилины есть сведения о некой мадемуазель Виоле, толковательнице снов и гипнотизерше, она посетила Валетту проездом в 1944 году. Стеклянный глаз увезла она. Девушка Кассара солгала. В. пользовалась им на сеансах гипноза. Она поехала в Стокгольм. Стенсил едет туда же. Похоже на замусоленный кончик очередной ниточки. Располагайте Профейном по вашему усмотрению. Стенсил ни в ком больше не нуждается. Sahha.

Майстраль поискал глазами бухло. Профейн подчистил все припасы.

— Свинья!

Профейн проснулся. — Что?

Майстраль прочел ему записку. Профейн скатился с кровати и подполз к балконной двери.

— Какой сегодня день? — Немного погодя: — Паола тоже уехала?

— Вчера вечером.

— Бросили. Ладно. Как вы собираетесь мной располагать?

— Для начала дам тебе в долг пятерку.

— Дать в долг, — прохрипел Профейн, — плохо вы меня знаете.

— Я вернусь, — сказал Майстраль.

Вечером Профейн побрился, принял ванну, облачился в замшевую куртку, «ливайсы», большую ковбойскую шляпу и пошел прошвырнуться по Кингсвею в поисках развлечений. Развлечения нашлись в лице Бренды Уигглсуорт, образцовой американки (англосаксонские предки, протестантка), студентки Бивер-колледжа, обладательницы семидесяти двух пар бермуд — половины партии, привезенной в Европу в начале туристского сезона и сулившей головокружительные прибыли. Голова у нее кружилась уже на пути через Атлантику — от высоты палубы, но большей частью от сливянки. Спасательные шлюпки этого в высшей степени забубенного путешествия на восток она делила со стюартом (летняя подработка) с академических равнин Джерси, который подарил ей игрушечного оранжево-черного тигра, боязнь забеременеть (единственный ее страх) и обещание встретиться в Амстердаме, во дворе бара "Пять мух". Он не пришел, зато пришла она — в себя, то есть, в стойкую пуританку, которой она станет, когда выйдет замуж, заживет Правильной Жизнью, и произойдет это уже совсем скоро — рядом с каналом, на автостоянке у бара, заполненной сотней черных велосипедов, — на ее свалке, в ее стае саранчи. Скелеты, панцири — неважно: ее внутренний мир был и миром внешним, она — еще не дряхлая Бренда, со светлой прядью в волосах — поехала дальше, по покрытым виноградниками холмам вдоль Рейна, затем в Тироль, оттуда в Тоскану — на взятом напрокат «Моррисе», топливный насос которого неожиданно громко щелкал при перегрузках, как и ее фотоаппарат. Как ее сердце.

В Валетте она оказалась к концу осени, все друзья давно уплыли в Штаты. У нее почти не осталось денег. Профейн ничем не мог помочь. Она нашла его очаровательным.

Вот так, над ее сливянкой, откусывающей сладкие кусочки от майстралевой пятифунтовой банкноты, и пивом для Бенни они обсуждали, как это их занесло в такую даль, и куда они поедут после Валетты; наверняка их ждут, соответственно, Бивер-колледж и Улица, но оба согласились, что вернуться туда означало вернуться в никуда, хотя многие из нас тем не менее идут в никуда и самообманом убеждают себя, будто куда-то пришли, — для этого нужен определенный талант, а возражения немногочисленны и при том двусмысленны.

В ту ночь они, по крайней мере, пришли к выводу, что мир пребывает в смятении. Поверить в это им помогли английские морпехи, коммандо и матросы тоже отправлявшиеся в никуда. Профейну не попадались «эшафотовцы», и он решил, что отдельные чистоплюи, должно быть, сторонятся Кишки, а «Эшафот» уже ушел. Профейн опечалился: можно подумать, все его дома — временные и, несмотря на свою неодушевленность, подобные ему странники, ведь движение относительно; и разве не стоит он теперь здесь, на море, будто шлемиль-Искупитель, а тот чудовищный город-симулянт со своими некогда пригодными для жилья помещениями и девушкой-не-промах (то есть, хай-фи) не ускользает от него за огромный изгиб горизонта, охватывающего не менее ста лет морской ряби, если смотреть с высоты его новой ипостаси?

— Не грусти.

— Все мы, Бренда, грустим.

— Да, Бенни. — Она рассмеялась — сипло, поскольку плохо переносила сливянку.

Они зашли к нему, и, наверное, ночью, в темноте, Бренда ушла. Профейн спал крепко и проснулся в одиночестве от шума предполуденного уличного оживления. За столом сидел Майстраль и рассматривал клетчатый носок — из тех, что носят с бермудами, натянутый на свисавшую с потолка лампочку.

— Я принес вина, — сказал Майстраль.

— Прекрасно.

Около двух они спустились в кафе позавтракать. — Я не собираюсь кормить тебя до бесконечности, — сказал Майстраль.

— Мне надо найти работу. На Мальте требуются дорожные рабочие?

— В Пор-де-Боме строят переезд и тоннель. Еще нужны люди сажать деревья вдоль дорог.

— Я знаком лишь с дорогами и канализацией.

— Канализацией? В Марсе строят новую насосную станцию.

— Инопланетян принимают?

— Не исключено.

— Тогда, быть может, туда.

В тот вечер Бренда надела пестрые шорты и черные носки. — Я пишу стихи, — объявила она. Они сидели у нее, в скромном отеле у отвесной скалы.

— Угу, — сказал Профейн.

— Я — двадцатый век, — начала Бренда. Профейн отодвинулся и стал изучать узор на коврике.

— Я — рэгтайм и танго; рубленая гарнитура, чистая геометрия. Я — бич из волос девственницы и замысловатость декадентской страсти. Я — одинокий вокзал европейской столицы. Я — Улица, унылые многоэтажки; cafe-dansant, заводная игрушка, джазовый саксофон; парик туристки; накладные груди гомика, дорожные часы, которые всегда врут и звонят в разных ключах. Я — засохшая пальма и танцевальные туфли негра, фонтан, иссякший в конце сезона. Я параферналии ночи.

— Вроде ничего, — сказал Профейн.

— Не знаю. — Она сложила из стихотворения бумажный самолетик и запустила его в облака сигаретного дыма. — Фальшивые стихи студентки колледжа. Тексты, которые я читала по программе. Ничего, да?

— Да.

— Ты успел гораздо больше. Как все мальчики.

— Чего?

— Ну, у вас такой богатый опыт. Я хотела бы иметь такой же.

— Зачем?

— Ну, опыт. Опыт! Неужели не ясно?

Профейн думал недолго. — Нет, — ответил он, — я бы сказал, мне вообще ни хрена не ясно.

Они помолчали. Она предложила: — Пойдем пройдемся.

Позже, на улице, у моря, она зачем-то схватила его за руку и побежала. Здания в этом районе Валетты еще не восстановили, хотя с войны прошло уже одиннадцать лет. Но улица была ровной и чистой. Держа за руку свою вчерашнюю знакомку Бренду, Профейн бежал по улице. Вскоре, неожиданно и в полной тишине, в Валетте погас весь свет- и на улицах, и в домах. Сквозь внезапно опустившуюся ночь Профейн и Бренда по инерции продолжали бежать к Средиземному морю за краем Мальты.