Страница 2 из 9
– А он не слушает, – Тизон пожал плечами. – Он лорд. И может всё.
Грегори больше не заговаривал о шотландцах и не задавал вопросов, довольствуясь тем, что слышал в зале, стоя у Тизона за спиной. А ближе к концу весны набеги участились настолько, что и сам Генрих решил наконец собрать совет, состоявший из него, сенешаля, главы ополчения и казначея.
– С шотландцами бесполезно воевать, – говорил казначей, младший брат Генриха и Роббера, Джон Вьепон. – Ты им в нос, они тебе в бок. Они уже не те, что были раньше. Их будет не так просто выкурить из крепостей, которые мы же и научили их строить.
– И у нас нет людей, – поддержал его глава ополчения, Седерик. – Слишком поздно, мой лорд. Крестьяне бегут. Сейчас мы уже никого не соберём.
– Скажи им, – Грегори толкнул Тизона в бок, и тот сердито посмотрел на него. Будущий барон позволял себе много и скрывал это слишком плохо, будто напрашивался на хорошую порку, но Тизон всё равно продолжал его баловать. – Скажи! – упрямо повторил Грегори.
– Сенешаль Тизон?
Тизон на секунду поджал губы, потом быстро произнёс:
– Нужно заключить договор с Элиотами.
На несколько секунд в зале воцарилась тишина. Тизон глубоко вдохнул и продолжил:
– Нужно разжечь войну между кланами. Зажмём Армстронгов в тиски. Если Элиоты ударят им в спину, то могут рассчитывать на обширные земли по ту сторону от границы…
– А если Элиоты вообще не захотят иметь с нами дела? Или, лучше того, объединятся со своими братьями по языку и направят войско против нас?
Тизон только пожал плечами.
– Ты спросил, я сказал, – ровно ответил он.
В тот день совет разошёлся, так ничего и не решив, а на следующее утро Генрих приказал послать гонца к Элиотам, чтобы предложить им мирный договор.
Ещё через неделю гонец вернулся и принёс оскорбительный отказ – что никак не могло улучшить настроения наместника. Набеги продолжались, крестьяне готовы были взбунтоваться, и в самом начале лета Генрих приказал начать сборы, рассчитывая до середины лета выдвинуться в поход.
Глава 16
Шло лето 1217 года, и Милдрет, дочери Брайнена Элиота и Элизабет Уоркли, уже исполнилось четырнадцать, когда жизнь её, во второй раз за то время, пока она помнила себя, и в третий с её рождения, сделала крутой поворот.
Первый поворот Милдрет не помнила, потому что тогда ей не исполнилось ещё и года. Об этих событиях ей рассказывала сестра Мартина много позже: о том, как её мать, довольно знатная саксонская дама и уже три года как вдова барона Уоркли, явилась в аббатство Дандренон под покровом ночи и слёзно просила взять на воспитание младенца, не спрашивая, кто его отец.
В таком визите ничего удивительного ни аббатисса, ни другие монахини не усмотрели – здесь много было тех, кто с младенчества находился под защитой монастыря. Милдрет взяли на воспитание, согласившись оставить при ней некоторое количество личных вещей, которые передала ей мать – резную шкатулку, в которой лежал амулет с незнакомым гербом, серебряный кинжал и письмо.
«Моя милая Милдрет, мне жаль, что я не могу остаться с тобой. Обстоятельства разлучают нас и вынуждают меня отказаться от тебя, но я всегда буду помнить, что ты моя дочь, и всегда буду тебя любить».
Только из письма девочка и узнала, что именем, данным ей при рождении, было имя Милдрет, потому как монахи с детства окрестили её именем Катрина, и на это имя она и отзывалась первые десять лет своей жизни.
Имя Катрина она никогда не считала своим. Его дали чужие люди, и имя это было чужим. Даже сестра Мартина, ставшая для неё ближайшей соратницей и наставницей, не была близка девочке настолько, чтобы та признала её право давать имена – и в мыслях воспитаница то и дело перекатывала чудесное, пахнущее диким ветром и запахом вереска саксонское имя Милдрет.
Этим именем она и назвалась, вопреки осуждающему взгляду сестры Мартины, когда жизнь её совершила второй крутой поворот: в году 1213, когда маленькой Катрине исполнилось десять лет, в монастырь прибыло несколько всадников. Они переговорили с аббатиссой, и вскоре после разговора в скрипторий к Милдрет вошла сестра Мартина.
– Собирайся, мы уезжаем отсюда, – сообщила она.
– Зачем? Куда? И когда мы вернёмся? – растерянно спросила Милдрет, по обыкновению коротавшая вечер за чтением писания – досуг в монастыре был не слишком разнообразен.
– К твоему отцу. Насовсем.
Несколько долгих секунд Милдрет смотрела перед собой, просто пытаясь осознать то, что услышала только что.
Всё внутри неё пело, и в то же время сердце объял страх. «На встречу с отцом», – повторила она про себя. Сердце стукнулось о рёбра и замерло. Не об этом ли она мечтала?
Здесь, в стенах аббатства, ей казалось, что она в плену. Хотелось плакать от мыслей о том, что так и пройдёт вся её жизнь – за чтением книг и работой в саду. Наибольшей радостью для неё было перечитывать единственное письмо, связывающее её с миром за стенами монастыря. И вот теперь её забирал к себе отец.
Милдрет бросилась в келью и, молниеносно собрав свои небогатые пожитки, направилась к условленному месту встречи – воротам монастыря. Она ожидала, что там уже увидит отца – но этого не произошло.
Трое суровых мужчин на сизых конях даже не взглянули на неё и не показали лиц из-под низко опущенных капюшонов – только брат Мартин, сидевший на ослике рядом с ними, махнул Милдрет рукой, призывая залезть на осла у себя за спиной.
Шёл дождь, и лошади месили копытами глину почти до утра, затем лишь на пару часов остановились на ночлег. С Милдрет по-прежнему никто не говорил – ей лишь молча протянули кусок мяса на кости за общим костром – что, конечно, было лучше того, чем кормили в монастыре, но всё равно не слишком её обрадовало.
Милдрет почему-то стало тоскливо – здесь она была так же не нужна никому, как и в стенах аббатства. Зачем бы она ни понадобилась отцу, тот явно не слишком-то жаждал её увидеть.
Они ехали три дня и три ночи, пока в рассветной дымке на горизонте не замаячили стены и башни замка, название которого Милдрет узнала лишь спустя несколько часов, когда услышал: «Добро пожаловать в Карлевелок!»
– Добро пожаловать в Карлевелок! – Брайнен Элиот, рыжебородый мужчина с сетью морщинок вокруг глаз секунду стоял, разглядывая девушку, прибывшую в замок из аббатства Дандренон в окружении трёх рыцарей и одной монахини, затем губы его расплылись в улыбке и он, не сдержавшись, обнял её при всех.
Брайнен в самом деле был рад. Было бы преувеличением сказать, что он заочно любил дочь, которую никогда не знал. Он отправлял гонцов не за дочерью – за наследниуей, потому что старший его сын, рождённый в браке с Иннис, урождённой Армстронг, не оправдывал никаких надежд.
Юный Брайс Элиот откровенно сочувствовал своей родне по матери куда больше, чем дому отца. Сочувствовало ей и окружение Брайса, которое на каждом пиру не забывало напомнить Брайнену о том, как много сделали Армстронги для его дома, и о том, что именно они удерживают границу с англами, чтобы он, Брайнен, мог пировать вволю, пока они, Армстронги, проливают за Шотландию свою кровь.
Разговоры эти раздражали Брайнена чем дальше, тем сильнее, в особенности потому, что сам Брайс был ещё слишком мал, чтобы судить о чужой крови, пролитой за него и ради него. Он откровенно повторял то, что напевали ему старшие друзья, многие из которых сами имели родню среди Армстронгов, но до поры до времени Брайнен Элиот лишь скрипел зубами, пока, в один прекрасный вечер монах, исповедовавший Брайса, не рассказал ему о заговоре, который готовится против тана.
Брайнен не был уверен, что стоит верить словам монаха, нарушившего таинство исповеди, и, тем не менее, известие о предательстве стало для него ударом.
Собрав для совещания нескольких приближённых, среди которых был его младший брат Кестер, бард Рамсей и всё тот же монах брат Маркус, Брайнен стал вспоминать, кто ещё мог бы претендовать на роль наследника титула Элиота из Элиотов. Однако сердце его по-прежнему было неспокойно – не только его клан и его жизнь оказались под угрозой, он остро ощущал, что потерял человека, которого до сих пор, несмотря ни на что, считал родным.