Пупсик

«Зачем тебе вино?»

«Мне не нужна здесь девчонка. Спровадил ее на время. А вино пригодится».

«Правильно, – сказал Ордош. – Здесь она сейчас не нужна. Приступим?»

«Давно пора! Поехали».

«Не забывай говорить что-то вслух, – сказал Ордош – И повторяй имя богини».

«Зачем?»

«Отдадим все лавры ей. Они нам сейчас без надобности. Это будет творить чудеса Сионора, не мы».

«Ладно, – сказал я. – Мне без разницы. А что говорить?»

«Что хочешь, дубина, хоть стихи читай! Громко, монотонно и на другом языке. И не отвлекай меня».

Я положил ладонь Елке на грудь, поверх прикрывавшего рану окровавленного полотенца. Я видел, что Елке больно. И страшно. Но та старалась казаться стоиком, выдавливая на лице улыбку.

Да, нет, подумалось мне, не тридцать ей – гораздо меньше. Почему, когда тебе переваливает за сто, ты перестаешь замечать разницу между двадцатилетней и тридцатилетней женщиной?

Заклинания регенерации устремились в тело девушки, чередуясь со вспышками тепла на моем животе.

– Лежи спокойно! – потребовал я у Елки, заметив, что она собралась заговорить. – Не мешай.

Судорожно копался в памяти, подыскивая хоть какой-нибудь рифмованный текст.

Прикрыл глаза и громко сказал:

– Сионора!

А дальше продолжил на русском, с удивлением замечая, что говорю на нем с акцентом:

– Погиб поэт! – невольник чести – пал, оклеветанный молвой, с свинцом в груди и жаждой мести, поникнул гордой головой!.. Сионора! …

«Ничего более жизнерадостного не вспомнил, дубина?»

«Отстань: слова могу забыть! Я учил этот стих еще в школе».

– Не вынесла душа поэта…

Я старался не смотреть на лицо Елки, не видеть кровь на ее губах и изумление во взгляде.

Почти каждое срабатывание руны совпадало с моим восклицанием «Сионора!».

– А ты полон неожиданностей, малыш, – сказала Елка.

Похоже, она начала понимать, что я лапаю ее грудь не ради собственного удовольствия (признаюсь, там и лапать-то особенно нечего было – максимум единичка). А может, стала исчезать боль.

– Я чо, правда, могу выжить? – спросила девушка.

– … Сионора!

Я нахмурился, всем своим видом показывая, что она меня отвлекает.

И стал говорить на полтона громче:

– Не вы ль сперва так злобно гнали его свободный, смелый дар и для потехи раздували чуть затаившийся пожар? Сионора! …

Улыбка на лице Елки появилась хоть и едва заметная, но вполне искренняя, благодарная. Во взгляде девушки мне почудился огонек надежды.

– Поняла, – сказала Елка. – Молчу.

Она снова прокашлялась, закусила губу и прикрыла глаза.

«Как там?» – спросил я.

«Не мешай, – ответил Ордош. – Выживет. Теперь мы ей даже кариес вылечим».

***

Липа вернулась в сопровождении Рябины.

Я отобрал у нее кувшин с вином и заставил Елку отпить из него половину. В лечении я понимаю мало. Но, решил, что увеличить количество жидкости в организме раненной не помешает: крови она потеряла прилично.

Елка послушно делала все, что я велел. Похоже, мой авторитет в ее глазах после стихотворения Лермонтова значительно вырос.

Пока девушка пила, я придерживал ее за спину. С удивлением понял, что за те дни, что знаком с Елкой, стал считать ее своей подругой. Неужели, после долгих лет одиночества я начинал именовать другом каждого, кто улыбнулся мне хоть пару раз?

Ряба порывалась позвать доктора. Но я сказал, что в этом больше нет необходимости.

– Сионора исцелила ее, – сказал я. – Богиня любит нас. И откликается на молитвы тех, кто любит ее.

Почему Ряба побледнела?

«Сотри с морды эту улыбочку! – сказал Ордош. – Она пугает женщин. Ты похож на психа».

С уверенностью фанатика, я пообещал, что завтра Елка будет чувствовать себя не хуже, чем сегодня утром. А сейчас ее лучше не беспокоить: организм девушки восстанавливается. Но было бы хорошо, если бы кто-нибудь из женщин помог Елке раздеться, протер ее тело влажным полотенцем, сменил окровавленную постель и уложил Елку спать.

– Я тебя люблю, Пупсик, – сказала Елка. – И твою богиню люблю. Всех вас люблю. А кошаков я пущу на фарш.

Елка улыбалась, как нормальная, здоровая пьяная женщина. И не кашляла – зевала.

Женщины засуетились, перестав, наконец, с опаской поглядывать на меня.

А я отправился обратно в кафе.

Я не рвался работать: хотел вернуть себе оставленный там фартук, в кармане которого лежали кофейные палочки. Очень не хотелось, чтобы мои зачарованные зубочистки попали в чужие руки.

«А ты неплохо проявил себя, во время нападения, Сигей, – сказал Ордош. – Для человека, в жизни которого на протяжении сотни лет не случалось более жутких событий, чем сбежавшее молоко – так и вовсе замечательно».

«Ты верно заметил, когда ранили Елку, у меня случилась истерика, – сказал я. – Чуть не наломал дров».

«Истерики бывают разными. Кто-то прячется под лавку и рыдает. А кто-то рвет на груди рубаху. Твоя истерика мне понравилась. Вот только она могла закончиться нашей смертью».

«Прости, – сказал я. – Забыл, что это не только мое тело. Не подумал о тебе».

«Хочешь сказать, что сам ты умереть не боишься?»

«Не хотелось бы, – признался я. – Я целых сто лет мечтал хотя бы порыбачить. А пока у меня получается только снова работать. Но… я умирал уже дважды. Почему я должен бояться третьего раза?»

«В третий раз воскрешать тебя будет некому».

«Что ж, сто двадцать лет жизни для человека – вполне нормально. Приличный срок. Не считаешь? А чувствовать себя трусом ради еще нескольких десятков лет я не желаю».

«Ты хороший человек, Сигей, – сказал Ордош. – Хоть и позоришь меня своими постоянными поклонами. Я рад, что познакомился с тобой. Даже, несмотря на то, что наше знакомство может оказаться недолгим».

«Взаимно, колдун. Ты тоже мне симпатичен. Хоть и убиваешь людей без сожаления. Я, кстати, думал, что ты и третью не пощадишь – ту, что смогла убежать».

«А с какой стати мне было ее убивать, дубина? – спросил Ордош. – Резерв маны к тому моменту мы заполнили под завязку. Зачем понапрасну переводить ресурсы?»

К своему удивлению я не увидел в кафе ни единого свободного места. Многочисленные женщины отреагировали на мое появление возбужденным гулом, подобно зрителям Колизея, узревшим появление гладиатора.

Никого не смущало то, что сегодня здесь стреляли, кого-то убили, и на глазах у посетителей происходила чертовщина.

Две девушки официантки, которым приходилось работать за четверых, не ходили, а бегали по залу, доставляя на столы заказы. Никогда раньше при виде меня они так не радовались. Они встретили меня, как спасителя. Смотрели на меня с такой надеждой, что сам того не желая, я надел фартук и впрягся в работу.

Кофе, кофе, кофе – гости словно соскучились по нему за те полчаса, что меня не было на рабочем месте.

За час до полуночи в кафе вошли три хмурые женщины с черными татуировками змей. А следом за ними – одна из наших поварих, которая тенью прошмыгнула по залу и исчезла в ведущем на кухню коридоре.

Гости за столами на мгновение притихли. Но, заметив татуировки, вновь возобновили свои разговоры. Похоже, ни для кого не являлось секретом, кто именно «крышует» наше заведение.

Одна из гадюк поймала за руку официантку, о чем-то ее спросила. Та ответила и указала на меня. Представительница банды гадюк переспросила, а официантка вновь ткнула в мою сторону пальцем.

Я догадался, что у женщины из банды происходит разрыв шаблона: она ищет кого-нибудь из начальства, а ей упорно указывают на меня – мужчину.

– Эээ… ма…малыш, мне сказали, что в д…данный момент… ты здесь за старшую? – спросила женщина. На ее виске белел широкий, привлекающий к себе внимание шрам.

– Да, госпожа.

Я привычно поклонился.

Стараясь не смотреть на шрам, объяснил, где можно найти хозяйку, и куда мы дели Елку.

Женщина не стала меня больше ни о чем расспрашивать. Она подозвала к себе одну из своих спутниц, показала, где именно та должна расположиться в зале. И в компании второй поспешила к Елке.