Страница 4 из 15
Спрашивая себя, что же оказывается самым цепким и чётким из предложений памяти, среди хронологически смутных наплывов угадываешь лишь несколько сквозных тем, бродячих сюжетов, визуальных обманок. Их перечень кажется поначалу слишком невеликим, чтобы отобразить всё твоё предыдущее обидным обыденностью, постыдным общими местами. Но вскоре понимаешь, что иное тебе и не грозило. И причиной тому – не ты, а миропорядок, в котором волею случая очутился, и подарки, которые с рождением невольно принял.
С многолетней неотвратимостью вспоминаются июньские вечера в пригородном дачном домике, чудом слепленном дедом из дармового подручного материала – поломанных ящиков, обрезков листового железа, списанных шин. Отсветы керосинки на чумазом гранёном стакане, кипяток с размятой молодой клубникой и кубинским сахаром, робкие первые звёзды за пыльной растрескавшейся фрамугой. Тёмные медленные потоки прохладного воздуха в упругих кронах, самолётные голоса с недальнего военного аэродрома, спокойные запахи незрелой листвы, мышиного помёта, прогревшейся бочковой воды. Чёрные лохмотья малокровного среднерусского винограда, квёлая – из сохлых сучьев и ржавых труб – изгородь, непонятные – редкие и внезапные – надгоризонтные сполохи…
В совсем иных краях прошлого, но столь же зримо восстаёт из табачного дыма обнажённая поджарая женщина с презрительной усмешкой и длинной сигаретой в нервных пальцах, хочет что-то сказать, но потом раздумывает, и молчит протяжно. И молчание отпечатывается куда сильнее, чем слова – мгновенно, странно, мёртво… Клубится дым, подрагивает ночник, цепенеют тени. Беззвучие упрямо длится, обволакивает, затягивает. И ты уже не желаешь его ухода, удерживаешь, прирастаешь. И знать не хочешь, что там по его окончании…
Или встают вдруг зеленоватые, в крупных щепках и топливных пятнах медленные волняы водохранилища под каменной стенкой набережной, покачивающиеся на них лёгкие летние облака, страшноватые вблизи, наглые речные чайки. Просыпается вдруг детское желание разглядеть, что же за поверхностью, в глубине, на дне. Упрямые локти на холодном щербатом парапете, склонённая к плавучему мусору тяжёлая голова, неподвижные от странной жадности слабосильные глаза… И зачем случилось оказаться у рябой грязноболотной воды? И что за спутница смотрит сбоку встревоженно? И находится ли что-нибудь в карманах для настырных клювастых пернатых?.. Память отвечает далеко не на все вопросы. А сплошь и рядом вовсе и не предполагает их. Вопрошание слишком беспардонно, нахраписто, неуклюже, чтобы не повредить рассыпающуюся на глазах картину времени из хрупкой папиросной бумаги . Неутолимая страсть к воскрешению чревата окончательным прахом.
* * *
– Главное, чтобы воздух был спрессован временем, – настаивал Икел, – Хоть и дышать трудно, зато опираться можно.
* * *
вели окрестные печали
через воскресный гастроном
стоять велели на причале
строкой в сценарии дрянном
все эти кадры птиц и ветра
сакраментальная нуда
непотопляемое ретро
осатанелая вода
в непрезентабельном пейзаже
как атрибуты мелодрам
сквозили счастья и пропажи
с грехом и смехом пополам
и на исходе половины
жизнь оставляла на потом
успения сороковины
развилки во поле пустом
и опоздания некстати
и ожидания всерьёз
их пруд пруди в кинопрокате
для режиссёра не вопрос
пустопорожняя надсада
испепеляющая страсть
от мора здешнего и глада
за океаном запропасть
тесны леса поля и реки
ясны тунгус калмык и финн
но на причале человеки
ещё доигрывают фильм
глядят и видят сквозь друг друга
как отраженья шевеля
вся в елисейские округа
переселяется поля
* * *
«Поэзия – сей пламень небесный, который менее или более входит в состав души человеческой – сие сочетание воображения, чувствительности, мечтательности – поэзия нередко составляет и муку, и услаждение людей, единственно для неё созданных». А что она иным? И кто создан единственно для неё?
* * *
ИЗ ПРОТОКОЛА
– Вы виделись с Мутой со времён встреч в литературном объединении?
– Слава Богу, нет.
– Вы довольны этим обстоятельством?
– Пожалуй, что да.
– И не было никаких контактов?
– Были какие-то странные звонки. Но до встреч дело не доходило.
– И о чём она говорила?
– Она молчала.
– Рекомендую правдиво отвечать на вопросы.
– Стараюсь.
– От ваших ответов будет зависеть ваш статус.
– В смысле?
– То, как мы будем вас квалифицировать. Как подозреваемого или как свидетеля.
* * *
За лёгкость в общении и добродушие Икелу прощался даже дурной пафос. Это было тогда общим местом, как, впрочем, и во все времена. Главное, чтобы он всё остальное не заслонял…
– Россия – объединение по сути литературное. И породившее несравненную литературу, и скреплённое ею. И теперь, если что и единит, так это память о былом величии словесности нашей. И если помнить – хватит, чем жить. Можно, конечно, и в беспамятстве барахтаться. Но словесность тут уж ни при чём… Хотя что-что, а она всегда при чём. Иначе, что это за литература такая, прости господи?.. А мстит не только забвение, память – тоже. Порой вроде бы лучше и забыть. А знаешь, что не поздоровится. Вот и помнишь. А здоровье всё одно не спасается…
* * *
– Заклинаю вас: безумствуйте, безумствуйте за письменным столом… Трагический тенор эпохи. Не болезнь, а недостаток воздуха… Как раз – переизбыток. Только под запредельным революционным давлением – он что сжиженный газ. Только безумцы пробовали им дышать…
* * *
Бог весть с чего вдруг пасмурная и малоуютная позднесоветская провинция заставляет вспоминать о себе так живо и пристрастно. Что было в неё кроме алкогольной молодости и неистребимого стремления в никуда?.. А между тем из тамошних мги и сумерек то и дело настырно выглядывают манкие призраки, подмигивают лукаво, салютуют ладошками бестелесными. И всё глаз от них оторвать не случается: сил не достаёт.
* * *
БЕЗ ПРОТОКОЛА
– А чего её искать. Вы её наверняка знаете. Временами она спала с вами. Порой чуть было не прибирала к рукам. Слава богу, удавалось выкрутиться и сделать тёте ручкой, – взорвался я.
– Что вы несёте?.. Мы разыскиваем убийцу…
* * *
– Эту историю рассказа мне один питерский поэт,– лукаво улыбаясь, сообщил Икел, – в семидесятых он перебрался в Москву и влачил там весьма жалкое существование. Жил в келье бывшего монастыря, но был весел, разговорчив, дружбообилен. И по этой или иной причине – но угодил в приятели к другому поэту. Самому тогда у нас знаменитому. Были они почти ровесниками, и не чурались совместных и розных амурных похождений. Но нижеследующий эпизод оттеснил многое из этой же серии в потёмки забвения. Именно в таких выспренных выражениях словоохотливый стихотворец и оформил вступление. Для того, чтоб заинтересовать наверняка. Рассказчик-то он здоровский!
А дело было так. Тринадцатого января какого-то там застойного года позвонил ему именитый знакомец и попросил в десять вечера быть на месте – он заедет. Так оно и вышло. Гость напомнил, что до Старого Нового Года осталось всего пара часов, и велел без раздумий собираться. Объяснился он уже в машине. Оказалось, что в минувшем году у него было несколько романтических увлечений и явилась мысль собрать их в честь праздника вместе для выражения признательности за «прошлогоднюю любовь». Мысль более чем спорная. Тем не менее, будучи в душе авантюристом, сын Северной Пальмиры поддержал идею и сразу нацелился стать тамадой на этом празднике единства и согласия.