Страница 6 из 9
Ну и, конечно, самым стандартным времяпрепровождением был шопинг. Забавно, что по работе я тогда старательно разбирался в феномене американской рекламы, писал о нем, знал и повторял тезис о том, что самый уязвимый для воздействия рекламы человек – тот, кто уверен, что на него она не влияет. Сам числил себя таким вот «неподдающимся», но при этом регулярно рыскал по распродажам – «сейлам».
Впрочем, мне казалось, что так или примерно так вели себя в советской колонии едва ли не все. Оправданием служили ссылки на необходимость обеспечивать не только себя, но и остававшуюся дома в условиях дефицита родню.
Жили «колонисты» замкнуто. Общения с «аборигенами», не вызванного прямой служебной необходимостью, было мало. Правда, отчасти положение начало меняться после того, как нашим детям разрешили учиться в американских школах. Волей-неволей расширился круг знакомств и у родителей, большинство которых сразу воспользовалось новым правом. Во второй класс местной нью-йоркской школы пошла тогда и моя старшая дочь Аня.
Что касается культурного досуга, журналистам его отчасти позволяла заполнять работа. Для официально аккредитованных в городе и «знающих ходы» репортеров доступно было многое – от музейных выставок до театральных премьер.
Однажды меня занесло даже на выступление известного индийского гуру Шри Чинмоя: он битых два часа разгуливал по сцене в белых одеяниях и носках без обуви, что-то приговаривал и играл на разных музыкальных инструментах. Меня эта экзотика совершенно не впечатлила; в зале я даже задремал, а по пути домой воображал, как буду насмешливо комментировать увиденное. Пока не обратил внимание на то, что чувствую себя удивительно бодрым и отдохнувшим, хотя после примерно таких же по продолжительности партсобраний «чугунная» голова обычно гудела, как колокол…
Впрочем, в первую очередь мы, конечно, старались не пропускать выступления отечественных исполнителей – тем более что за океан охотно ездили и наши звезды первой величины.
Например, в 1989 году в США прилетал на гастроли знаменитый советский актерский дуэт – Алиса Фрейндлих и Владислав Стржельчик. Показывали они постановку Георгия Товстоногова по пьесе американца Нила Саймона «Этот пылкий влюбленный». И нашим, и Саймону вручали награды Международного драматического общества за вклад в преодоление культурных барьеров.
При этом спектакли шли в тот раз в Нью-Йорке на сцене актового зала – университетского, чуть ли не школьного. В один из вечеров на глазах у изумленной публики на эту сцену поднялась из зала плотная коренастая дама в норковой шапке и с фотоаппаратом в руках. Подошла вплотную к артистам, навела на них камеру и принялась щелкать затвором.
К счастью, Фрейндлих не растерялась. Оставаясь в сценическом образе, она развернулась к непрошеной гостье, как-то по-кошачьи выгнулась, оскалилась и чуть ли не зашипела, растопырила скрюченные пальцы-«когти» и пошла в атаку.
Женщина-папарацци ретировалась. Я думал, что ее выведут или она сама уйдет из зала, но она, видимо, совсем не была смущена. Невозмутимо прошествовала обратно на свое место и уселась. Спектакль продолжался.
Позже в главной советской партийной газете «Правда» появились полемические заметки о том, что, мол, негоже любимцам нашего народа опускаться до гастролей на таком уровне. Я не согласен. Вся жизнь – театр, и все мы в нем актеры, даже если и мним себя порой постановщиками. И звезды – тоже обычные люди. Им тоже хочется и мир посмотреть, и себя показать, да даже и подзаработать.
Хотя, конечно, аудитория у наших артистов в Нью-Йорке тогда была специфическая – в основном, эмигрантская и, в основном, еврейская. Между этой диаспорой и советскими командированными пролегала незримая, но отчетливая «государственная граница».
Впрочем, как раз мы, журналисты, пересекали ее свободнее, чем «официальные лица». Среди моих тогдашних приятелей был, например, Александр Сумеркин, бродивший по Нью-Йорку в чем-то вроде долгополой кавалерийской шинели.
Он был редактором эмигрантского издательства «Руссика», и мы сошлись на любви к печатному слову. Он готовил к выпуску «шемякинский» трехтомник Высоцкого, а я страстно жаждал его заполучить. Для этого предлагал написать о выходе новинки и думал, с кем бы ее обсудить.
«Может, с Бродским?» – спрашивал я у Саши. «Можно и с Бродским, – отвечал он. – Только знаешь, он все-таки и сам поэт. Будет неловко, если ты станешь говорить с ним только о Высоцком…»
Стыдно и горько признаться, но с творчеством Иосифа Бродского я тогда был совершенно не знаком, хотя позже бредил его стихами. И эпиграфом к этой вот книге вполне может служить его строчка: «Моя песня была лишена мотива, но зато ее хором не спеть…»
Разговор тот в итоге так и не состоялся, хотя одна мимолетная встреча с Бродским у меня в Нью-Йорке все же произошла. Я представился ему после одного из его поэтических вечеров в еврейском культурном центре «92Y» на Манхэттене и даже договорился об интервью. Но так и не поехал – опять же по причине своего тогдашнего дремучего поэтического невежества…
Сумеркин позже стал литературным секретарем Бродского, получившего Нобелевскую премию. А я сейчас, копаясь в Интернете для перепроверки своих воспоминаний, нашел в одном из эмигрантских изданий упоминание о том, что Бродский встречался с Высоцким и подарил ему книжечку своих стихов с надписью: «Лучшему поэту России, как внутри ее, так и извне». Конечно, это справедливо: у Высоцкого добрая половина строк вошла в пословицы.
Сергей Довлатов в своих воспоминаниях о Бродском рассказывает, как тот вручил ему однажды сборник переводов с элегантным экспромтом: «Двести восемь польских строчек / дарит Сержу переводчик». Вскоре выяснилось, что ровно то же самое он писал и другим своим знакомым, меняя только имена. Но рассказ завершается словами: «И все равно он гений».
Самого Довлатова гением при жизни никто не считал. Слава пришла к нему посмертно и одно время, на мой взгляд, была даже погромче и пошире, чем у Бродского.
Посмертным было и мое заочное прикосновение к судьбе Довлатова. Когда он в 1990 году умер, я узнал об этом среди ночи, написал короткую заметку и, поскольку время было еще советское, принялся гадать, выпустят такую новость на ленту ТАСС или нет. Выпустили. А два десятка лет спустя, когда слава Довлатова в России уже гремела, я получил из архивов ФБР выдержки из его следственного дела. Но это уже другая, вашингтонская история и о ней рассказ еще впереди.
В Нью-Йорке же в 2010 году тихо скончалась вскоре после своего столетнего юбилея старейшая и самая известная русская эмигрантская газета в Америке – «Новое русское слово» (НРС), где Довлатов в свое время печатался. Трудно отделаться от впечатления, что после прекращения идеологического противостояния между Востоком и Западом она просто лишилась смысла своего существования. А с ним, надо полагать, отмерли и источники финансирования.
Хотя, когда в мои нью-йоркские годы НРС вдруг стала активно использовать материалы ТАСС, мы воспринимали это очень позитивно – как признак оздоровления и самого издания, и общего состояния отношений между русскоязычной эмиграцией и ее исторической родиной на почве деидеологизации.
Ан поди ж ты: после всплеска активности, вызванного интересом к очередной «смене вех» в России, газета, получается, стала просто не нужна. Невольно вспомнишь поговорку о том, что с желаниями надо поосторожнее: вдруг сбудутся…
Вообще у всего есть своя внутренняя логика. Вот, к примеру, в рамках той же деидеологизации меня в свое время пригласили на Русское радио Нью-Йорка делать еженедельные обзоры международных новостей и отвечать на вопросы радиослушателей.
Это давало ощущение востребованности, а к тому же и приносило небольшой дополнительный доход. Поэтому я охотно вел программу месяца два или три – до тех пор, пока меня однажды не спросили, в чем все-таки корень бед в давнем арабо-израильском противостоянии.