Страница 8 из 10
По своему косноязычию (поэт-то он был слабый – даже по нашему захолустью) ничего внятного и толкового написать не мог, но зато любую вещь изнутри чувствовал – понимал как она сделана. Шел, так сказать, со стороны ремесла и технологии. Помню как-то при мне он рассказывал нашему общему знакомому, местному историку, как дверь с цветными стеклами витража сто лет назад сделана была. Аж изнутри светился. Заслушаешься. Это было его… Жаль, что ничего серьезного из своих знаний в статьях не оставил. Не смог! Обожал ближний купеческий город Слободской . Много и бескорыстно жертвовал в его музей замечательных вещей. Где они сейчас интересно? С областным то музеем он рассорился вдрызг.
В общем, человек был странный, но при всем том альтруист и бессеребренник. Жил бедно и почти нищенски. Работу бросил, а стихи не кормили. Помню в начале 80-х годов издали его маленький сборник стихов, а местная доцентша из пединститута круто и по делу в своей газетной рецензии его приложила: «Писать стихи – удовлетворение, печатать – ответственность!» – заключила она. Ох какой шум «Нытик» поднял. Написал 15 жалоб: в газету, обком партии (тогда вся власть там была), ректору института, Союз писателей и еще незнамо куда. Стихи то, в прочем, и впрямь ужасные были.
После смерти его, говорят, сын весь хлам из отцовской квартиры в мусорный бак вынес и выкинул. Одних треснутых колокольчиков мешок! А что поценнее – местные антиквары задешево скупили. Не понимал сын ценности всего этого – без отца рос.
Можно тут долго и про других прозаиков и стихотворцев рассказывать. Но уж сил у меня нет. Прозаики местные, в основном, из журналистов областной газеты вышли. Так и остались газетными очеркистами. В худлитературу никто из них не прорвался. Газета – она любому художеству изначально враждебна. Потом не переучить. Понятно в местном Союзе бывали и ссоры и зависть и конфликты на пустом месте. «Охотник» как то сказал однажды: «Мы, писатели, как дети! Нам важно свое высказать и себя показать. А на остальное – наплевать!»
Помню как один из членов местного союза написал анонимку в Москву на всесильного тогда у нас Аполлона Столетова. У этого анонимщика в пишмашинке буква «р» насквозь пробивалась – не спутаешь. А в те идиллические времена анонимки спускали вниз тем, на кого жаловались для ответа. Получил Аполлон Михайлович этот листок с поклепами на него, изучил и задумался. Он человек неторопкий был. А через месяц тащит тот самый прозаик рукопись своей новой книжки, самолично отпечатанную на той самой пишмашинке. Что тут было? Эх и взвился Столетов! 10 лет анонимщик на заседания в Союз не ходил, в выездах не участвовал, водку с коллективом не пил. В Союзе правда остался. Потом как то все забылось. Право слово – как дети!
***
А для меня самым тяжелым испытанием в моей литературной жизни стала уничтожающая рецензия редактора издательства из Горького на мою рукопись. Редакторша эта, по-моему, в поэзии ни уха – ни рыла не смыслила. А судить – судила. Если к отзыву «Детского поэта» я еще как то могла краем уха прислушаться… То от этой рецензии у меня такая злость разыгралась. Ну явный же бред! Ружье бы взяла и в нее стрельнула. Сколько раз я дома и в больнице по-настоящему умирала – но никогда такого отчаяния не было. Вот, кстати, и сама рецензия.
«Уважаемая т. Дьячкова! (даже фамилию мою, гадюка, перепутала – А.Д.) К сожалению, на рукописи не были обозначены ни Ваш адрес, ни имя – отчество, поэтому я вынуждена обращаться к Вам столь официально…
Рукопись «Трудное счастье» не может быть включена в сборник «Старт» из-за невысокого ее художественного уровня. В рукописи есть отдельные интересные стихотворения, но их явно недостаточно для подборки («Первышата», «Я останусь в памяти у вас…» и др.). Большинство же стихотворений слабы как по форме, так и по содержанию.
Прежде всего поэту необходимо ясно представить себе, для кого он пишет строки своих стихов, кого они могут взволновать, убедить, заставить продумать собственные поступки и желания. Многие из представленных а рукописи стихов могли бы войти разве что в дневник поэтессы. Факты личной сжизни, освещенные в них, не стали фактами поэтическими: «Морошка», «Гармошка», «В нашем городе», «Добрый день», «Девчонка с ведрами» и др.
К тому же почти все они отличаются композиционной рыхлостью, стилистическими погрешностями. Так стихотворение «Морошка» распадается на четверостишия, почти не связанные между собой.. Героине стихотворения снился сон: она идет «через топи гибельных болот» за морошкой. Строфой ниже о сне уже забыто, идут воспоминания: «я ведь позабыла даже вкус» (морошки). В четвертой строфе героиня обращается к Северу с просьбой: «жизнь возьми обратно, если надо. Это ты ее сберег в войну». Непонятно только, зачем Север в таком случае сберег ей жизнь? А далее «сон» используется уже как некий поэтический прием: 2почему то собираю до сих пор морошку по ночам». Образ разрушен, стихотворения не получилось». И дальше все в таком же духе.
Совершенное издевательство, конечно, надо мной – такая рецензия. Ведь эдак любого классика можно распатронить как щенка. Вот так редактор М.Бедова 27 июня 1972 года меня зарезала без ножа.
Столетов тоже возмутился. Понажимал на какие то свои кнопки. Но наш город по отношению к Горькому – подчиненный был. Руководство Волго-Вятского книжного издательства там сидело и все само решало. Написала горькое письмо Столетову по поводу своего сборника и решила с этим делом – книгоизданием – завязать. Вот отрывок моего письма Столетову.
«Вряд ли я смогу коренным образом улучшить рукопись. Усилить новыми стихами тоже пока не смогу. Да, откровенно говоря, не вполне и понимаю что от меня требуют. Если говорить начистоту, А.М., то я ведь убеждена что мои стихи не хуже многих других, которые встречаются в сборниках центральных издательств. Не лучше – вот в чем моя беда! Но ведь это уже вопрос таланта, а его никакой доработкой не достигнешь.
Обвинения во вторичности, в книжности, брошенные мне, можно отнести чуть ли не ко всем поэтам. У всех есть и риторические и книжные строки; как и у меня далеко не все книжно и риторично. Всё это я пишу в ответ на Ваше доброе пожелание успешной доработки рукописи. Я не знаю как еще дорабатывать. Просто поставить крест на этой и представлять совершенно другую.. Но это дело отдаленного будущего, а я не заглядываю дальше одного дня.
Очень плохо со здоровьем. Я ведь всю зиму и весну не работала, долго лежала в больнице, но так еще и не поправилась. Сейчас я правда уже хожу, но с трудом. Я даже не могу пока выдержать полный рабочий день. А на творчество сил уже ни душевных, ни физических не остается. Слишком много болезней меня одновременно придавили и раздавили. Сейчас моя задача удержаться и сохранить хотя бы частичную работоспособность. Если удастся выкарабкаться и почувствовать себя хотя бы как в прошлом году, может быть, вернусь и к стихам. А пока…
Раз уж мне не видать при жизни собственного сборника (после смерти, надеюсь, все же издадут), неплохо было бы хоть в каком большом журнале напечататься. Спасибо за содействие А.М.! Стихи пошлю позднее немного. Мне на днях исполнилось 40 лет. Как хорошо сказал Евтушенко:
Сорокалетье – страшная пора,
Когда измотан жизнью в поединке
И на ладони две-три золотинки,
А вырытой пустой земли гора.
Вот уж точно по моему адресу!
Но все менялось даже в те времена. И вот уже та самая редакторша, что меня – безответную дуру хулила и грязью поливала, прислала вполне милое письмо в январе 73-го года, что моя рукопись включена в план 76-го года. И опять что-то потом сорвалось.
Вот еще отрывок из августовского моего письма Столетову летом 73-го года.
«Здравствуйте Аполлон Михайлович! Спасибо Вам за письмо, оно мне сейчас как самое целебное лекарство. Вы спрашиваете о стихах о здоровье. В том то и дело, что эти вещи у меня настолько взаимосвязаны, что когда нет одного – нет и другого. Когда Вы приезжали к нам в начале апреля, я ведь была совсем больная. Ваш приезд был чем то вроде сильнейшей тонизирующей инъекции. Но через день после Вашего отъезда я свалилась. Именовалось это «функциональным расстройством нервной системы». Главное глаза почему то не видели. Два месяца я совсем не могла читать и писать. Но встреча с Вами помогла мне излечиться от какой то внутренней окаменелости после прошлогодней горьковской рецензии. Я даже снова начала писать. Расколдовали!