Четвертый бастион

– Впрочем, вполне насладиться этим зрелищем мне не довелось. Все закончилось прежде, чем неприятель успел перезарядить штуцера. Так что…

– Да вас послушать, вы как будто на эскизах были, – покачал головой один из тех штатских, кто воленс-ноленс был обделен участием в битвах и оттого обречен на лесть. Иногда завистливо-мрачную.

Но гвардии поручик воспользовался и ею:

– Так и в самом деле! – развел он руками. – Ничего достойного пера литератора или кисти художника. От одного штыка я увернулся, кого-то махнул саблей по горлу… Прошу прощения за натурализм, – кивнул он дамам, приложив руку к сердцу и опять нарочито не замечая расширенных вечерне-синих глаз. – Вот и все. A la guerre come a la guerre…

И столько было обыденной доблести в этих его словах, что любой, кто был на бастионах, мог с полным правом прибавить свои несколько слов, а если участвовал в деле, то и встать рядом в медальонный профиль, как сейчас у Виктора, задумчиво устремившего взгляд в дымы и пламя минувшей битвы.

Завороженная этим профилем, та самая девушка с парафиновой прозрачности щечками даже не почувствовала, как глаза ее увлажнились, а когда спохватилась, то не могла найти платка в лифе и оттого, вскинувшись с софы, едва не выбежала из залы, шурша юбками розовой дымки.

Княжна Мария Мелехова, еще вчера считавшаяся ребенком, только сегодня вышла в свет, обнаружив при этом самое непринужденное воспитание и, как следствие, полную свою неготовность к роли невесты. То ли старый князь Дмитрий умиленно потрафлял ее непосредственности, не беспокоясь, как она покажется в обществе, то ли мать полагала, что должные таланты проснутся в Машеньке сами собой. Но не случилось…

Роль невесты для княжны оказалась так нова, как если бы она никогда не играла в куклы, не держала под подушкой зачитанных до дыр романов и не переписывала в альбом элегий, украшенных виньетками из роз, голубков и сердечек.

Да оно так и было, пожалуй, поскольку в друзьях отрочества у княжны были все больше дворня из числа отставных унтеров, весь остаток жизни починяющих княжеский экипаж, да старух-солдаток времен Отечественной войны, с их бесконечными сказками на кухне о прежних временах и о деревне. Одним словом…

И в течение года предвоенных выходов делалось ей в свете так неловко и неуютно, что впору было по детской памяти лезть под стол, чтоб оградиться от чуждого мира гостей бархатом и бахромой скатерти. Однако, к завистливому раздражению прочих претенденток, неловкая как в танце, так и в разговоре, Машенька была титулована мужской половиной собрания «прелестной дикаркой» и, к ее несчастью, вниманием кавалеров обделена не была.

Княжна даже страдала от этого, мечтала о покое. Как вдруг, то ли под настроение войны, когда многие мужчины вокруг кажутся возвышенными героями, окрыленными славой и возможностью героической смерти, то ли с механической неизбежностью времени – пора уж! – но с некоторых пор стала она испытывать удушье и стеснение в груди. По странному совпадению удушье и стеснение случалось все чаще и чаще, причем тогда, когда в столовой зале дома Мелеховых стал объявляться он! От одного взгляда этого героя китовый ус корсета, казалось, трещал, не вмещая и без того чуть слышного дыхания.

Герой нечитаных романов, не похожий ни на кого, ранее встречавшегося, ранее выдуманного на беспокойной девической подушке. Такой настоящий, что невозможно было сообразить, что с ним… вернее, что с этим всем, необъяснимым и волнующим, делать. И, не умея придумать, Машенька грызла костяшки кулака, давилась то беспричинными слезами, то смехом, впадала в хандру, а то счастливо тискала рыжую свою кошку так, что та начинала проситься дурным воем.

Вот почему княжна не удержалась в добровольном заточении девической – ведь он был совсем подле, за стенами, за дверями с резными филенками! – и вернулась в залу.

Меж тем гости уже разделились. Дамы остались у медного самовара сплетничать, а мужчины прошли в кабинет-библиотеку князя составить партию в вист, но лейб-гвардии поручик Соколовский остановился в дверях, будто почувствовав Машенькин взгляд, обернулся.

Девушка даже отшатнулась – так прямо спросили карие глаза его с рыжинкой, и так трудно было им что-либо ответить. Она запнулась, нервно сжав пальцами оборки юбок; мочки ушей, прикрытые прядками русых волос, поднятых на затылок, налились рубином. Она то отводила взгляд, то возвращала его, не умея справиться с магнетизмом Соколовского.

– Стоит ли, Виктор? – тем временем шептал тому на ухо прапорщик Лионозов. – Вы и без того чудовищно проигрались в собрании. Оставьте.

– Вот и верну, – раздраженно оборвал его гвардеец. – Ты дай только билет.

– Да я, конечно, – смутился прапорщик, живший отнюдь не на одно жалованье, поскольку состоял наследником здешней табачной аренды. – Мне не жаль, но… – Федор покачал головой, – тут ставки велики. А вы же помните, что писал вам ваш батюшка?

– Со старого тирана будет довольно знать, что векселей ему никто не предъявит, – досадливо поморщился Виктор…

…И приняв эту его неприязненную гримасу на свой счет, Машенька, как показалось ей, взломав паркет, провалилась под пол. Там уже, в сумрачном подполье своего сознания – а на самом деле идя из залы на кухню, к подружке своей, 40-летней Прокопьевне, поверенной во все ее тайны и печали, – она решилась объясниться во что бы то ни стало с Виктором и таким образом покончить со всем.

Пусть даже сгорев со стыда дотла.

В серой, стального отлива, воде было разбито отражение огромного пароходного колеса, время от времени совершенно размытое «гусиной кожей» от снежной крупы, налетавшей с промозглым ветром. Это было колесо парохода Lion's Heart («Львиное Сердце»). Слишком тяжелый, чтобы слушаться мелкой речной ряби, он мрачнел почти неподвижно неподалеку от нового Лондонского моста на фоне его арочных пролетов, спустив паруса и бросив трапы на дебаркадер крытой пристани Royal Victoria Port – порта Королевы Виктории. Этот порт, как и пароход, – тоже новостройка столетия. Косая насечка кровельного железа на чугунных столбах с капителями ажурного литья, под которыми все двигалось, шумело и торопилось муравьиной сутолокой докеров и экспедиторов разных ведомств, недружно занятых снабжением Крымской армии.

Мэри едва успевала подобрать не такой уж и широкий дорожный кринолин, чтобы уступать дорогу то катившейся с грохотом бочке с гербом старинной Eagle Whiskey Company, то тюкам запоздалых полушубков и шинелей с пелеринами, то подводам, груженным деревянными флягами, и вовсе уж непонятным корзинам, полным заметно подгнивших апельсинов.

Если о снабжении русской армии в литературе принято высказываться критически, то снабжение английской тем только и выигрывает, что никакой критике не подлежит вовсе. Это единственная армия, явившаяся на театр Восточной войны без обоза. Без тыла. Причем не образно, а буквально. Сколько-нибудь организованного тыла британская армия не имела, что, впрочем, не так уж и удивительно.

Если главной бедой нашей армии называют крепостническое устройство России и, как следствие, техническую отсталость, то при самом прогрессивном государственном правлении великой Британии, при высочайшем на тот момент уровне технической оснащенности ее армия зиждилась на традициях совершенно средневековых. По сути, это была ленная привилегия дворянства, укреплявшая королевскую власть в противовес парламентскому своеволию. Отсюда и нелюбовь к армии со стороны парламентских институтов, поскольку, как известно, своим историческим существованием английская демократия обязана прежде всего отсутствию в Англии сколь-нибудь регулярной армии вплоть до Нового времени.

17

А. С. Пушкин «Евгений Онегин».