Страница 10 из 13
Георгию сказали о пуле, которая останется в его сердце как напоминание о войне. И при этом намекнули на то, что не могут ничего гарантировать и в любой момент… А потому просили его поменьше беспокоиться и беречь свое сердце.
Но лейтенант, а теперь по новым документам – рядовой Георгий Любомудров, хорошо понимал, что это напоминание более о том тезке игумене, о взятом послушании нести на себе его крест. И еще что заметил Георгий, когда по каким-то вопросам общался с ранеными бойцами: если боец должен был идти на поправку, то его сердце было спокойным. А если солдату суждено было в ближайшее время умереть, то сама пуля начинала проявлять некое беспокойство, которое отзывалось резкой болью в сердце.
Когда это произошло в первый раз, Георгий не понял этого подаваемого ему знака. И только утром следующего дня узнал, что солдат ночью умер… А когда смерть забрала еще две жизни при аналогичных обстоятельствах, а пуля исколола в ночи всю душу, то тут он все про себя понял и даже плакал в ночи, что не смог выполнить данного ему послушания и три души отошли в мир иной без покаяния.
Утром следующего дня, перекрестившись и с молитвой на устах: «Господи, помоги!», он стал обходить палаты тяжелораненых бойцов.
О, как затрепетало сердце, отозвавшись на эту готовность Георгия к спасению душ своих собратьев и товарищей по оружию! Весь день, даже не заходя в свою палату и не прикасаясь к пище, он подсаживался к тем, на чьих лицах уже была маска неминуемой смерти. И беседовал, расспрашивая о доме, о родных и близких, о детях. А потом, выпросив бумагу и карандаш, стал записывать адреса отходящих в мир иной, обещая написать… И лишь после этого тактично подводил к разговору о Боге, о вере, о покаянии…
И вот, что любопытно, стоило лишь Георгию вслух произнести слово о Спасителе, как лица умирающих солдат оживали, в глазах появлялась несказанная радость и душа расцветала в несказанной, но памятной сызмальства любви к Творцу, а искупительные слезы покаяния сами навертывались на их глазах. И еще Георгий почти каждый раз отчетливо слышал, как их губы сами начинали шептать знакомые слова: «Господи, помилуй меня, грешного!»
Врачи, а более сестры, стали замечать, что появление Георгия в той или иной палате часто было связано с последующей смертью того, с кем солдат начинал беседовать.
И вскоре главный хирург больницы попросил, чтобы раненого рядового Любомудрова привели к нему в кабинет.
– Товарищ полковник, рядовой…
– Садись, солдат. И давай как на духу. Почему после общения с тобой умирают даже те, кто уже шел на поправку? Люди стали бояться, когда ты мимо их палат проходишь. Какой такой магией ты владеешь?
– Недавно у меня на руках умер монах, священник…
– Ну, только не начинай про переселение душ…
– Хорошо, тогда давайте подойдем с другой стороны. У вас же есть списки больных. Дайте мне их, пожалуйста.
– Фокусы показывать будешь? Ну, давай посмотрим…
И раскрыв папку, что лежала у него на столе, передал Георгию несколько отпечатанных на машинке листов.
– И карандаш, пожалуйста…
Военврач дал и карандаш.
– А теперь, с вашего позволения, я сделаю здесь некие приписки у тех, кто может умереть в ближайшее время… Эти списки будут у вас, а я в эти дни постараюсь не выходить из своей палаты… – сказал и задумался. – А впрочем, сделаем иначе. – И склонившись над столом, начал делать какие-то записи около каждой фамилии.
Главный хирург за это время успел выкурить папироску и выпить стакан чаю…
И Георгий вернул ему его же бумаги со своими поправками.
Главный хирург лишь бросил беглый взгляд на его записи. А потом надел очки и уже более внимательно стал вчитываться в пометки, сделанные Георгием. Там рядом с каждой фамилией стояли отметки о характере ранения, дополнительные записи о тех болезнях, что требуют оперативного хирургического вмешательства, и, конечно же, крестиками были отмечены те, кто не выживет в ближайшее время…
Хирург снял очки. И откинулся в своем кресле.
– Тебе же, сынок, цены нет… – произнес он, глядя на своего пациента.
– Если бы вы меня сегодня не спросили, то я бы и не знал, что владею этими знаниями. Это всё не иначе как по молитвам умершего у меня на руках монаха.
Тогда хирург вдруг процитировал следующие строки:
– Не нам, не нам, а имени Твоему, Господи!
После чего хирург, внимательно посмотрев в глаза солдата-монаха, спросил:
– Скажи, солдат, как на духу, сколько мне осталось жить?
Георгий, спокойно выдержав его взгляд, твердо ответил:
– Два года… А уточнять не стану…
– Слава Тебе, Господи, и за этот дар… Значит, кое-что успею в этой жизни еще сделать…
– Но и это лечится молитвой и постом…
– Спасибо тебе, солдат! Ступай с Богом, а мне нужно еще о многом подумать…
Когда Георгий покидал госпиталь, то все, кто мог и даже не мог, прильнули к окнам. Весь медицинский персонал вышел проводить того, кто укрепил в них веру в завтрашний день и любовь к жизни, поддержал дух и помог изнемогающему телу.
Георгий стоял и чувствовал то, что они все хотят от него услышать.
И громко крикнул:
– Скоро! Ровно через год! Ибо с нами – Бог!
И вдруг, неожиданно для себя самого, осенил возликовавшую толпу широким крестом, благословляя их на новые подвиги во имя веры и родного Отечества.
И еще какое-то время с удивлением смотрел на свою ладонь, на то, как ладно и сами собою сложились по-церковному его пальцы в момент этого самого благословения.
И потом вдруг смутился и прижал эту ладонь к груди, дав ей прикоснуться и почувствовать игуменский крест, что был у него на груди…
А потом шел и плакал от радости соприкосновения с этими удивительными людьми, не щадящими себя и давно работающими в этом госпитале на втором дыхании…
До хутора Приют он добрался уже в июне 1944 года. В рубленой келье монах нашел добротное, словно для него сшитое облачение и книги – наставления о монашеской жизни и монастырском укладе. И несколько дней провел, словно в затворе, в чтении и привыкая к новому для себя образу.
Лишь после этого вышел к указанному месту, отмеченному крестиком, и просто обомлел. Между замшелыми валунами прямо на земле высотой чуть менее метра, а в диаметре не менее двух лежало то, что в книжках называлось воистину несметным сокровищем: золотые монеты и украшения, драгоценные камни и церковная золотая утварь, нити жемчуга и россыпями крупные алмазы, – все это периодически омывавшееся дождями и согреваемое солнцем просто так лежало на открытом месте, и его до сих пор никто не обнаружил. Непостижимо! Непонятно! Странно! Просто невозможно, но факт оставался фактом, хотя Георгий шутя и произнес классическую магическую фразу из любимой сказки: «Сезам, откройся!»
Несколько дней спустя в Иркутске к соборному храму, теперь уже в монашеской мантии и в клобуке, шел памятный и любимый в народе с довоенных лет игумен Георгий.
– Гляди, Анфиса, неужто молитвенник наш идет? – увидев монаха, сказала старушка Никодимиха. – Почитай уже более трех лет, как он на фронт ушел.
– И верно… – согласилась с ней соседка Анфиса, что была помоложе и поглазастее. – Такой мужик, а живет один… – тут запричитала вдовая Анфиса, что вот уже с год, как получила похоронку на своего мужа.
– Ты рот на него хоть не разевай, грех-то какой о монахе худо думать…
– Почему худое, я как раз хорошее думаю… Вот к кому бы ночью прижаться, вот от кого детишек бы заиметь да жить в любви и согласии…
– Запричитала, дуреха. Ты лучше до храма дойди да на коленочках упроси Господа, авось и пошлет тебе кого достойного…
– Просила! Не дает!
– Значит, не то просила да не о том на молитве думала. Уж я-то тебя с детства знаю. Скольким ты парням голову-то вскружила… А монаха тебе не дам. И не думай об нем даже…
Встречные, измученные военной годиной люди останавливались, узнавали и с радостными лицами приветствовали его. Кто-то подходил под благословение.