Страница 4 из 6
Гюнтер подходил к площади. Погода в городе была отвратительная, усилился дождь, но юноша находился в прекрасном расположении духа. Он успешно справился с поручением, раздал послания и сделал это не без озорства и находчивости. Гюнтер улыбнулся, вспомнив, как изловчился передать гульден Георгу Веберу в тюрьму через священника, засунув монету между страниц Библии.
Осталось вручить последний гульден – десятый.
Выйдя на площадь, безлюдную из-за дождя, Гюнтер с недоумением осмотрелся. Где здесь мог быть Весельчак Одо? И тут юноша увидел. Возле ратуши на виселице болталось его тело.
Гюнтер судорожно сглотнул и обнажил голову, подставив лицо под освежающие капли дождя. Переборов волнение, он посмотрел на десятый гульден и положил его в свой кошелек.
2. Три акцента французского
Несколькими днями раньше Максимилиан Крейцер, в прошлом лихой ландскнехт, а ныне почтенный хозяин трактира «Сломанная пика», проснулся от легкого прикосновения к лицу. Решив, что это озорничает Мари-Луиза, он игриво улыбнулся и разлепил свой единственный глаз. Но вместо удовольствия видеть пышнотелую и вообще приятную во всех отношениях супругу, Максимилиан увидел крысу. Она сидела на кухонном столе и возилась с куриной костью, касаясь хвостом его усов.
Крейцер растерянно осмотрелся. Утро он почему-то встретил не в уютной супружеской постели, а на твердой скамье в трактирной кухне. Впрочем, причина обнаружилась тут же. На столе стояли кружка, глиняный кувшин с остатками пива на дне, и валялось несколько пустых винных бутылок, среди которых были разбросаны обглоданные кости и хлебные крошки. Они-то и привлекли внимание крысы.
Максимилиан по старой привычке потянулся к мечу, делая это осторожно, чтобы не спугнуть наглого воришку. Но верного кацбальгера на поясе не оказалось. Увы, уже много лет минуло с того дня, как Мари-Луиза отняла у мужа клинок и бросила пылиться в сундук, а на сундук навесила тяжелый замок. Вспомнив об этом, старый воин засопел от гнева и махнул своей единственной рукой, сбросив крысу со стола. Та шлепнулась на пол и возмущенно пискнула. После укоризненно обернулась на человека и неторопливо потрусила к стене, в углу которой черным пятном зияла неровная дыра.
Провожая крысу взглядом, Максимилиан разглядел ее тощие бока и сокрушенно покачал головой. Это напомнило ему, что дела в трактире не так хороши, как прежде.
– Да уж. Времена нынче тяжелые, – произнес он вслух свою любимую фразу, обращаясь к убегающему зверьку. – Но с другой стороны? Не могу же я прокормить всех крыс в округе?
Услышав человеческий голос, крыса на мгновение замерла, прислушалась, а затем уже быстрее добежала до стены и юркнула в нору.
– Людей бы накормить… – Максимилиан охотно бы продолжил тему о тяжелых временах, но его серый и хвостатый собеседник убежал, а разговаривать сам с собой Крейцер не имел привычки, справедливо полагая, что это первый и верный признак помешательства.
Испытывая жажду, он взял со стола кувшин и одним глотком его осушил. Затем отыскал среди костей кусок загрубевшего вчерашнего хлеба, бросил в рот и с хрустом сжевал. Сухарь был настолько тверд, что им, видать, побрезговала и крыса, но старый солдат даже не поморщился. Потом он заглянул в кружку. Она оказалась пуста. Трактирщик пошарил глазом по кухне и увидел у двери пивной бочонок, вчера извлеченный им из кладовой. Задержав на бочонке взгляд, Максимилиан попробовал вспомнить, осталось ли в нем пиво. Вспомнить не удалось. «Значит, скорее всего, не осталось», – решил он, обладая немалым опытом в подобных делах.
Прошлым утром Мари-Луиза отбыла в Дрезден за припасами, и это позволило ее мужу немного расслабиться. Чего скрывать: с каждым годом подобные пирушки случались все реже. Женщина не одобряла излишеств. Когда-то мнение жены не сильно его интересовало. Бравый ландскнехт, бесстрашный вояка и задира, в молодости он, бывало, даже бивал ее за дерзость да непослушание. Но по мере того, как он терял в сражениях части тела, а годы, наоборот, прибавлял, характер его постепенно смягчался. Пока к шестому десятку не стал совсем покладистым. И сейчас, по правде говоря, супруги своей Крейцер немного побаивался, хоть и любил по-прежнему сильно и ценил безмерно.
Сегодня Мари-Луиза должна была вернуться.
Максимилиан с усилием оторвал взгляд от бочонка. Пора было приниматься за работу. Трактирщик нащупал ступнями ног башмаки под столом, надел их и, кряхтя, встал с лавки, вытянувшись во весь длинный рост. Худой и костлявый, с морщинистой кожей и поредевшими седыми волосами на голове, он был похож на одряхлевшего Дон Кихота. И великий испанец, повстречай Крейцера сейчас, вполне мог бы использовать его наружность для описания своего героя в старости.
Из общей залы донеслись голоса. В «Сломанной пике» появились первые гости. Вслушавшись, Максимилиан разобрал французскую речь. Разговаривали трое мужчин. Крейцер удивился: откуда у него в трактире взялись сразу три француза?
Старый воин машинально погладил обрубок правой руки, которую потерял во Франции. Шесть лет на службе у Католической лиги не прошли даром, французский он понимал порядочно. И потому, еще немного послушав беседу, решил, что, пожалуй, ошибся. Никто из гостей французом не был. Все трое говорили с акцентом. Причем акцент каждого заметно отличался от двух других. Значит, все принадлежали к разным нациям. В те времена французский еще не успел стать языком дипломатии и международного общения, поэтому можно смело утверждать, что Максимилиан Крейцер стал свидетелем едва ли не первого в истории применения его в подобном качестве.
Крейцер выглянул в залу. Говорящие на французском мужчины сидели за столом прямо у входа. Двоих он видел впервые. Наметанный глаз трактирщика сразу же определил в одном из них господина, в другом – слугу. Оба чужеземцы. Третьего он знал. То был свой, саксонец. Некий Самуэль Краус – тщедушный и невысокий, с юркими, хитрыми глазками. Кто он был таков и чем зарабатывал на жизнь, толком никто не знал. Его видели то в обществе купцов, то, как шептали люди, в компании людей ненадежных и, прямо скажем, совсем разбойных.
Тот, который показался Крейцеру господином, отхлебнул вина, поданного трактирным слугой Гюнтером, и нетерпеливо спросил с явным польским акцентом:
– Сколько еще ждать?
Только акцент и выдавал в нем поляка. Было очевидно, что этот господин старался скрыть свою национальность. Иначе, зачем бы он сменил роскошный польский жупан на скромное немецкое платье? Чулки и башмаки на нем тоже были неброские, немецкие. Мужчина был еще не стар, лет около пятидесяти, но почти полностью лыс. Остатки волос по бокам головы были сбриты, так же как были сбриты усы и борода. Вероятно, и одеждой, и внешностью этот человек хотел сойти за немецкого бюргера. Но получалось у него это плохо. Благородное происхождение выдавали гордая осанка, надменный взгляд и даже форма черепа. Череп был правильным, с высоким лбом – украшение любого аристократа. Хотя, пожалуй, безупречные пропорции головы немного портила выпуклость на темени, похожая на шишку. Впрочем, при нужде этот недостаток легко было спрятать под шляпу, которую ее владелец положил на стол.
Максимилиан насторожился. Встревожил его не сам маскарад переодетого господина. Трактирщика беспокоили усы. Точнее, их отсутствие. Ветеран Ливонской кампании, он хорошо знал, что, если родовитый шляхтич позволил сбрить себе усы, значит, на то есть серьезные причины. И как бы эти причины не принесли беды в «Сломанную пику». Крейцер стал слушать внимательней.
Обращался поляк к немцу, и тот в ответ неопределенно пожал плечами.
– Кто ж его знает, сударь, сколько ждать? Надобно ждать, пока он не вернется с ночной…э-э… прогулки.
– С прогулки? Скажи лучше – с промысла, – хмуро отозвался шляхтич. – Ведь он наемник? Значит, наверняка, разбойничает по ночам. Нынче ландскнехты ваши – обыкновенные бандиты! – голос переодетого господина был недовольным. Он уже жалел, что связался с этим Краусом. Не внушал тот ему доверия.