Жизнь солдата

Не знаю, как она там плакала, но я до сих пор не могу представить себе плачущую маму. Старые рабочие выступили в ее защиту и в некотором роде сумели отстоять ее. Маму не исключили из партии, а только перевели в кандидаты. Но и это ее страшно угнетало. Это было для нее величайшей несправедливостью. По ночам она плохо спала, без конца вздыхала. Она стала худеть прямо на глазах. Каждый свободный день она ходила в райком партии изливать свою обиду, благо там было много знакомых. В эти месяцы наш дом забыл, что такое радость, забыл смех и веселье, забыл песни.

Мы все переживали вместе с мамой, были возмущены таким решением. Как потом выяснилось, предложение об исключении мамы из рядов партии внесли работники хлебопекарни, которых мама часто критиковала на собраниях за халатность и пьянство. Мама выводила их на чистую воду, и они решили ей отомстить. Очевидно, в райком партии мама ходила не зря. Там разобрались и решение парторганизации пекарни было отменено. Маму восстановили в рядах ВКП(б). Но какой ущерб нанес ей этот прискорбный случай, знает только она и мы, ее дети.

Наконец-то у нас опять стало весело в доме, опять стал раздаваться веселый мамин смех, опять она стала петь свои наспех придуманные песни. Опять мама стала прежней мамой…

По окончании четырехклассной школы номер шесть нас автоматически перевели в семиклассную школу номер три, которая через два года стала десятилеткой. Школа находилась на углу улиц Циммермановской и Садовой, в бывшем особняке Спиридонова. Во время Октябрьской революции этот дом был изъят у богача, и именно в этом здании было впервые объявлено об установлении Советской власти в Рогачевском уезде. Это было красивое двухэтажное здание из красного кирпича с аккуратными черными швами. В школе было два входа: слева – на второй этаж, где с обоих сторон длинного коридора расположились классы, справа – в актовый зал, который одновременно служил и спортивным залом. Слева от школы, через небольшой дворик, стоял сарай из такого же красного кирпича, расположенный параллельно торцу школы. А за сараем и позади школы рос большой фруктовый сад.

Эта школа была далеко от нашего дома. Но я, как и прежде, ходил в школу очень рано и до начала занятий успевал приготовить все заданные уроки. Книги и тетради я всегда засовывал за пояс: мне нравилось ходить со свободными руками. Вначале я ходил в школу по самому простому пути. Выходил по нашему переулку на Циммермановскую и шел по ней до городского сада, затем поворачивал направо и доходил до Садовой улицы, где и была школа. Эта дорога в школу была хоть и длинной, но зато интересной.

Если идти по левой стороне, то можно увидеть еврейскую школу номер шесть, белорусскую школу номер два, склады напротив белой церкви, магазин «одежда», где работал отец Арона Шпица, «Торгсин», милиция, вход в библиотеку на втором этаже, хлебопекарня, в которой работала моя мама, аптека, колбасная, огороженное забором пепелище недавно сгоревшей хлебопекарни, где мы с мамой теперь засевали огород, магазин канцтоваров и швейная артель напротив деревянной церкви, затем стояли три частных дома до Красноармейской улицы, а напротив этих частных домов стояли каменные дома: двухэтажный "Дом политпросвещения" и два продовольственных магазина. А на углу Красноармейской и Циммермановской улиц находился наш прекрасный кинотеатр.

Но потом я стал сокращать дорогу в школу, пересекая по диагонали Складскую площадь и Базарную площадь. По этой дороге ничего, кроме частных домов, не встречалось, а рано утром и людей не было видно. Когда ночи становились длинные, и приходилось ходить в школу в темноте, я чаще выбирал первоначальный путь. Пока погода была теплой, дорога в школу была приятной, но как только наступали холода, ходить в школу становилось невесело. Зимнего пальто у меня не было. В одном пиджаке в мороз спокойно не походишь. Приходилось бежать в школу, и прибегал я всегда в поту. Это было неприятно, но другого выхода не было. Так я поневоле закалялся и холодом, и бегом, что мне очень пригодилось в армейской жизни, а затем и на фронтах Отечественной войны.

Учиться в школе номер три было и веселей и интересней. Во-первых, школа была большая с длинным коридором, по которому можно было во всю силу разбежаться. Особенно интересно было мчаться по каменной лестнице: вверх через ступеньку, вниз – по перилам. Это была первая подобная лестница в моей жизни. Нравился мне и спортивный зал с конями, козлами, перекладинами, брусьями и матами. Раньше я этого никогда не видел. Во-вторых, в этой школе училось много больших и здоровых парней, и мы среди них тоже чувствовали себя будто бы взрослей. Правда, у этих старшеклассников были разные характеры. Многим из них нравилось показывать перед нами свою силу и мимоходом раздавать подзатыльники, но были и другие, которые относились к нам с теплотой и вниманием.

Больше всех нас забавлял Самуил Гинзбург, крупный, здоровый парень со светлым лицом и дежурной полуулыбкой. Сразу было видно, что этот парень добряк из добряков. Он вносил в наш класс веселье и удивленье. Войдет в класс и громко объявляет:

– Кто хочет посмотреть фокус?

Подойдет к нескольким ученикам и персонально спрашивает:

– Ты хочешь увидеть фокус?

– Да, – говорит Гена Плаксин.

– Раз хочешь, – значит увидишь.

Потом подходит к Давиду Гуревич и повторяет вопрос. Давид тоже хочет увидеть фокус. Фокус захотели увидеть и Нехамкин Аба, и Ефим Фрумин, и Яша Дубровенский.

– Внимание, внимание, – объявляет Самуил, – смотрите внимательно! Фокус начинается!

Мы все ждем какие-то необыкновенные фокусы, какие показывают в театре приезжие иллюзионисты. А Самуил подзывает Гену Плаксина и говорит:

– Ты ничего у меня не взял?

– Ничего, – говорит Гена.

– Только говори честно, – говорит, улыбаясь, Самуил, – не бойся, я тебя и пальцем не трону.

– Ничего я не брал, – подтверждает Гена.

– А что у тебя лежит в нижнем кармане пиджака?

Гена опускает руку в свой карман и неожиданно для себя вытаскивает оттуда черный эбонитовый шарик.

– Это твой шарик? – спрашивает, улыбаясь, Самуил.

– Нет, – смущенно отвечает Гена.

– Значит – мой, а ты говорил, что ничего не брал у меня, нехорошо, нехорошо прятать чужие вещи в свой карман.

То же самое произошло с теми мальчиками, к которым он подходил. У них у всех в карманах оказывался какой-нибудь предмет. Ребята, не «пострадавшие» от фокуса, в восторге. Здорово получается у веселого Самуила!

В другой раз Самуил вошел в наш класс во время большой перемены и похвалился новеньким блестящим перочинным ножиком. Показать – показал, а руками потрогать его никому не дал.

– А теперь смотрите, – обращается он ко всем, – сейчас я этим ножиком проткну себе щеку.

Мы все заулыбались, уверенные в том, что уж этого он никак не сделает. А он изобразил строго-отрешенное лицо и воткнул острие ножа в щеку, и лезвие действительно стало постепенно, очень медленно входить в щеку. Мы от удивления рты раскрыли. Когда же лезвие ножика полностью вошло в щеку, он так же медленно стал его вытаскивать. Все выглядело естественно и правдиво, и никто не подумал усомниться. Вынув лезвие из щеки, Самуил с улыбкой показал нам, что щека осталась невредима, и ушел, оставив нас в недоумении.

– Обман зрения, обман зрения, – веско констатировал Ефим Фрумин.

Но никто не мог объяснить, почему происходит этот обман зрения. Даже не было никаких предположений. Только на следующий день Самуил пришел и показал, в чем секрет его фокуса. Оказалось, что ножик был с секретом. Он выдвигался из ручки при помощи кнопки и специального паза в ручке. И сразу все стало ясно и понятно. Ефим Фрумин действительно оказался прав, когда сказал, что этот фокус построен на обмане зрения. Мы думали, что лезвие ножа входит в щеку, а оно входило в ручку ножика. Да, Самуил Гинзбург родился, чтобы приносить людям радость.

Один из старшеклассников с момента моего появления в этой школе проявлял ко мне что-то похожее на отеческое внимание. Первая наша встреча меня очень удивила, и я чуть не рассердился на него, приняв его фамильярность за очередной розыгрыш. Я бежал по коридору школы, когда неожиданно передо мной появился высокий, широкоплечий, здоровый парень с черным густым чубом. Черты лица у него были крупные, подбородок широкий, раздвоенный, брови густые. Он развел свои большие руки, и я не успел увернуться от них. Схватив меня под мышки, он поднял и подбросил меня над своей кудлатой головой, а затем аккуратно поставил на пол. Я был до глубины души оскорблен в своем мужском самолюбии. Ведь я его совсем не знаю, а он подбрасывает меня, как маленького ребенка. Хорошо еще, что поблизости никого не было из моего класса. Наверно, он почувствовал мое недовольство и поэтому, ставя меня на пол, сказал миролюбиво: