Страница 13 из 51
— Как себя чувствовал когда? Когда жена перетрахала весь Лос-Анджелес или когда журналисты доставали, не переставая?
— Я знаю, каково это — когда кто-то, кого любишь и кто должен любить тебя, старается изо всех сил, чтобы ты ощутил себя дерьмом. И журналисты… какое-то время доставали и меня тоже, хотя и по другим причинам.
Его взгляд не менее враждебен, чем раньше, он явно не поверил ни одному моему слову или его не заботило ничего из сказанного.
— Ты так хорошо выучила урок, что стала журналистом, чтобы иметь возможность в свою очередь е…ть кому-то мозг. Огромнейшие поздравления.
— Я человек не такого типа, — возразила, оскорблённая.
— Нет, ты другая, — заявляет насмехаясь. — Каким может быть оксиморон, ты журналист с совестью (прим. пер: Оксиморон – сочетание логически не совместимых понятий. Например – звонкая тишина, мёртвые души, горячий снег). В самом деле ты пришла сюда, чтобы влезть в моё дерьмо и спрашивать вновь «что вы испытали, когда увидели свою жену с раздвинутыми ногами на обложках «The Sun e Star Twenty»?
Меня шокирует, как он обо мне думает, словно приписывает вину, к которой я не причастна и что нахожу отвратительным.
— Я не намеревалась спрашивать у тебя ничего подобного, — возражаю я. — Мои вопросы касались бы только твоих книг. То, что недавно сказала… про Реджину… не входило в мой список. Ты спровоцировал своими ужасными манерами, я не хотела её упоминать.
— Как будто я в это поверил. Чёртовы писаки преследовали меня повсюду, пока не начал стрелять в них. Возможно, должен выстрелить и в тебя. Всё равно, как только вернёшься в город, состряпаешь прекрасную статью о том, какой Харрисон Дьюк мудак, и выстрел из дробовика поможет тебе доказать правоту, не так ли?
— Ох, что касается этого, то мне поверят и без выстрела. Твой легендарный характер не нуждается в доказательствах. Конечно, сейчас стал хуже, никто не поверил бы, что ты превратился в святого отшельника.
Ожидаю от него следующего пренебрежительного комментария, но ни с того ни с сего Харрисон издаёт своего рода смешок. Больше похожий на дьявольскую ухмылку, смешанную с животным рычанием. Но точно ближе к проявлению веселья, которое могла бы от него ожидать. Наконец заявляет:
— Вынужден признать, что ты не ошиблась. Но и я не ошибался, заявляя, что ты журналистка, как все другие. Ты обманула Херба своими острыми статьями и заставила его поверить, что у нас состоится сугубо литературная беседа, не затрагивая этой шлюхи, моей бывшей жены. Называется «замани и обмани» — блестит, но не вода. Как кусок стекла, который перережет горло.
Несколько минут наблюдаю за ним в молчании, в свою очередь высказывая всё беззвучно. Затем оглашаю весь список вопросов, которые приготовила. Я потеряла свои записи, но все они застряли у меня в памяти. Никогда не смогу их позабыть. И не только потому, что хорошо подготовилась к интервью, но и потому что эти вопросы хранила всегда. Расспросить о его творческих возможностях, которые для меня были гениальными и грациозными, о его жёстких и хрупких героях, о символическом значении их выбора. Спрашивать о Реджине было бы признанием её причастности к этим произведениям, когда она не имела к ним никакого отношения. Она не существовала и появилась позднее. Уверена — она даже не читала эти романы.
Это последнее соображение по понятным причинам держу при себе.
Харрисон серьёзно на меня смотрит и потом снова приподнимает уголок рта.
— Я понял, — выдавливает он скупо.
— Что ты понял?
— Ты не из числа журналистов, зацикленных на Реджине. Ты принадлежишь к другой категории.
— Какой категории?
— Зацикленной на мне. Признаю, твои вопросы менее дебильные чем в среднем, но преследуют всегда одну цель. Встречался со многими из них, у всех один и тот же блеск в глазах и убеждение, что именно у них получится сподвигнуть меня на написание нового шедевра тысячелетия. Все убеждали, что Реджина разрушила моё вдохновение, отправив в забвение. У всех имелись намерения пробраться в мой мозг через член. Но видишь ли… даже если мой член довольно долго твёрдый и не привередничает много, до мозгов ты никогда не доберёшься.
Я уставилась на него с яростью разочарования.
— Я не заинтересована ни в одном, ни в другом. Мужчина, который не церемонится, обладает больным мозгом — это не большое искушение. А теперь я хочу есть.
Подхожу к нему, забираю из рук тарелку с разогретым супом и опускаю в неё ложку. Сердце бьётся с сумасшедшей скоростью, и на мгновение я опасаюсь, что тарелка выпадет из моих рук. Сажусь перед камином, как потрясённая девочка, которую застукали за шалостью, а она по своей наивности предполагала, что разгадать её будет невозможно.
Потому как откинув в сторону вульгарные части, Харрисон угадал всё.
Одно время хотела стать для него музой. Мечтала любить его и быть им любимой. Видеть, как он пишет и первой читать его романы. Рассказывать ему свои секреты и слушать про его. И занять его разум.
Не утешительно узнать, что стала одной из многих, слишком сентиментальной обманутой поклонницей, которой предназначено столкнуться в реальности с непревзойдённым идолом, оказавшимся слишком несовершенным и слишком человечным.
ГЛАВА 5
Если бы Харрисону сказали, что захочет узнать её получше, то не поверил бы. С другой стороны, если бы сказали — он будет спать на полу и не разбудит её, потому что пожалеет, такую неуклюжую и в лихорадке, то рассмеялся бы с резкостью того, кто думает, что оказался в мире сумасшедших.
Вопреки этому он спал на полу, после того как проверил её в последний раз и понял, что Леонора дрожит. Он подкинул дрова в камин для большего огня и накрыл девушку дополнительным одеялом. А сам заснул вместе с Принцем перед камином. Не то чтобы Дьюк боялся неудобств — его жизнь уже и так стала практически спартанской, полностью исключая понятие роскошь.
Харрисон больше всего страшился сочувствия. Этого он старался избегать. Но не смог сдёрнуть Леонору с кровати; неожиданно испытал чувство предательства, пока размышлял о лучшем способе, каким можно вернуть себе одиночество. Вот какой он увидел её: словно раненая собака Леонора свернулась клубочком, обнимала сама себя, завёрнутая в огромную одежду, всё равно не скрывающую мягкую плоть тела. И по какой-то причине будить её и выгонять с кровати показалось альтернативой слишком чудовищной, даже для него. С другой стороны, с животными у него складывались более свободные и искренние отношения, чем с людьми. Поэтому Харрисон решил расценить, что девушка не слишком отличается от раненого животного.
Хотя желание побольше о ней узнать опровергало эти обнадёживающие выводы. Когда она ему сказала, что понимает, каково быть нелюбимым и подвергаться преследованию журналистами, внутри Харрисона блеснула вспышка любопытства.
Кто она — это странное, неловкое создание?
Кем бы ни была, он не станет снова спать на полу, и одного раза достаточно.
Как не изменит и свои привычки.
Поэтому пока девушка ела суп, Харрисон начал раздеваться.
Заметил, как она вздрогнула на стуле и покраснела словно тринадцатилетняя. Больше, чем оксиморон, эта девушка воплощала грани противоречия. Короче говоря, ей было, по крайней мере, двадцать пять лет, занималась работой для хитрых душ и пыталась держать голову с упрямой смелостью, но когда показывала неконтролируемые эмоции, то выглядела застенчивой.
Скромная журналистка с совестью.
Своего рода феномен из цирка уродцев — уверен, зверь редкий. Где, твою мать, Херб её откопал?
— Что ты намереваешься делать? — спросила Леонора, пока Харрисон снимал рубашку.
— Должен помыться. Если тебе не нравится, то можешь выйти.
В этот момент гром сотряс стекло в одном окне единственной комнаты.
Леонора развернула стул наискосок и повернулась к нему спиной. Она продолжала есть, но он заметил, с каким трудом пища проскальзывала в её горло — словно имела консистенцию пробки. В прошлом ему доводилось пробовать что-то вроде этого — во времена пика своего самого оглушительного несчастья, когда пил, избивал до крови кого ни попадя, трахался с отвратительными шлюхами и думал о Реджине — самой отвратительной шлюхе из всех. Еда всегда имела такой же вкус: прессованный картон, желчь и воспоминания о разорванной на части душе.