Страница 22 из 30
— Ан вот я какой, я, оказывается, хорошо сегодня действовал.
И как-то идти в строю становится приятней неисправимому, и отношение к нему лучше.
«Да то ли я еще могу?» — думает неисправимый и со всей неисчерпанной, накопившейся за долгое безделье энергией кидается туда, куда поведет его Власьевский.
За Власьевским сзади идет его тройка связных: Щукин, Зубарев, Брытков. Все трое работают отлично. Вся тройка — одни из лучших бойцов взвода.
Как различны они внешне и внутренне, так различны и мотивы их хорошеет и.
Брытков — коммунист. Это основной его жизненный мотив, определяющий все.
Он пришел в красную казарму коммунистом, вятский парень, широкоплечий и ладный. Как коммунист сразу во всем разобрался, впрягся в армейскую общественную жизнь. Винтовка пришлась к его плечу. Шинель села на нем уверенно и плотно.
Он в ряду лучших, потому что он — большевик. Будучи связным, он пошел вперед нащупывать дорогу и нащупал ее с опасностью для жизни где-то над обрывом и повел взвод. И вывел.
Он не хнычет, когда холодно, или когда мокро, или когда жарко, или когда голодно, — разве мало для нытика поводов хныкать? Он не хнычет никогда. Он, правда, и не хохочет, не пускается в пляс. Он серьезен всегда, и улыбается серьезно, и работает серьезно. И должно быть, серьезно жизнь свою отдаст за дело, которое все мы делаем.
Таков Брытков.
Зубарев — середняк. Краснощекий, плотно сшитый, здоровый, улыбка во все лицо, он здорово бегает, хорошо стреляет, он все делает «справно», «как следовает».
В политике Зубарев не шибок. Он сконфуженно улыбается, когда говорят о политике. На собраниях голоса его не услышишь. Да и какой он оратор? Это не его дело, что вы, ребята!
Да он не подавал своего голоса и в палатке тогда, когда шли там «политические разговоры». Комсомолец, он молчал и тогда, когда некие, не в меру ученые одногодники хаяли комсомол и посмеивались над коммунистами.
Он был середняком, золотой середкой, молчанье — золото, не тронь меня, я тебя не трону.
Но армия не терпит нейтральных. Ты сразу скажи, чтоб весь полк знал, какой ты есть: и если ты советский, так бей по кулаку — а кулачьи агенты и в казарму проникают, а молчком действовать не удастся, потому что каждый товарищ с тебя ответ спросит.
И Зубарев медленно, упорно стал учиться политической мудрости. Туго идет у него. Он выступал на собрании один-другой раз.
— Не оратор я! — И даже вспотел.
В походе он действует отлично, неутомимый, быстрый, сообразительный связной.
Третий связной — Щукин.
Щукин на зимних квартирах, когда массовая волна ударничества охватила роту, был единственным, кто отказался быть ударником.
Щукин во время тактического учения матом обложил командира, отказался исполнить приказание.
Сормовский рабочий, он держался в роте в стороне. Рыжий, веснушчатый, ходил он посмеиваясь. Посмеивался, когда его крыли на собраниях, посмеивался, когда пропечатали в газете, когда объявили поход на «щукинщину».
Ничто его не трогало. Неисправимый.
А вот на походе отлично, прямо по-коммунистически самоотверженно работает. Ни хныканья, ни ругани: беспрекословное умное выполнение приказания.
Щукин сейчас — ударник, имеет массу благодарностей.
Что произошло?
Может быть, подействовал рассказанный выше метод Власьевского.
Может быть, поход, боевая обстановка пришлись Щукину больше по нутру, нежели зимняя учеба.
Я работал как-то с Щукиным, до похода еще, в обороне. Мы рыли окопы. Щукин свирепствовал: жирная земля неиссякаемым потоком лилась с его неутомимой лопаты. Обливаясь потом, он не хотел отдыха и работал как ударник.
Может быть, ему, нижегородскому парню, была родней и веселей эта дружная работа на земле. Жидкая земля, расступающаяся под его упорной лопатой, напоминала ему нижегородские родные поляны, и мышечный труд, заставлявший играть его мускулы, был приятной забавой.
Такова славная, но разная тройка связных, и ее командир Власьевский.
Что-то долго идем, а все маячит перед нами лысая макушка Пирсагата.
Ноги наши то утопают в сочной траве лощин, то карабкаются в зарослях по почти отвесным скатам, и, странное дело — лысая макушка не увеличивается и не уменьшается.
Бойцы торопятся. А вдруг противник раньше нас захватит хребет?
— Да он и не чухается, — смеются некоторые.
И все же поторапливаются бойцы.
Наконец выбрались из лощин и оврагов. Прямо перед нами зеленая скатерть: скаты Пирсагата безлесные, ни кустика, только трава. Подъем совсем незначителен.
— Э, да тут пустяк!
Бодро бросаемся вперед.
Шаг за шагом одолеваем гору. Вот уж и макушка… Но мы проходим еще и еще, и все макушка — вот она, а достигнуть ее никак не можем.
И уже начинают гудеть ноги. Коварный, ровный, долгий подъем выматывает больше, чем если бы подъем был крутым, но коротким.
Уходящая вверх ровная, зеленая, но какая длинная скатертью дорога стелется перед нами.
Умаялись бойцы и все же не сбавляют темпов.
С макушки уже доносится характерная трескотня — пулеметно-ружейный огонь.
— Опоздали?
Командир успокаивает:
— Это наш второй взвод, высланный вперед, занял высоту и, очевидно, вошел в соприкосновение с противником.
Скорее! Скорее!
На выручку, а то собьет их противник и на их плечах на нас пойдет.
Скорее!
Никто не торопит бойцов. Сами.
Знание обстановки торопит. Творческое, ударное отношение к учебе торопит. Бодрая, кипящая огнем молодость торопит.
Скорее! Скорее!
И вот уже макушка. Уже бежит оттуда посыльный и кричит:
— Пулеметный взвод, вперед!
Ах черт тебя задери! Да это же Цапик.
— Пулеметный взвод, вперед! — неистово кричит Цап.
В теплушке, когда мы ехали в армию, Цап удивил нас тем, что, сняв свою лихую, смушковую, казацкую шапку, обнажил лысину, огромную, сияющую, как бильярдный шар.
Мы ахнули, а Цап кротко и ласково улыбнулся.
Так и запомнили мы все Цапа улыбающимся, кротким и лысым. Он был до армии конструктором-строителем, сидел в конторе, чертил планы, а где-то по этим чертежам строились здания. Шел Цапу двадцать седьмой год. Кончились отсрочки, достал он где-то смушковую шапку и поехал служить в армию.
И стал служить честно.
У него был слабый, некомандный голос. Но он должен был стать командиром взвода, как и все мы.
Когда он нежным, дрожащим от напряжения, трепетным голосом отдавал команды, мы дружно помирали со смеху, и он сам смеялся вместе с нами.
Да, слабость его голоса мы испытали на себе.
В тусклые зимние утра, на строевых занятиях, Цапа вызывал командир взвода и поручал ему для тренировки командовать нами. Мы шли, вязли в глубоком снегу стрельбища, и до нас чуть-чуть доносились какие-то стоны нашего бравого Цапа. Понять их было невозможно.
Передние нервничали, нервничала вся колонна, сбивалась, уставала, но Цап улыбался кротко, и все его и всегда, несмотря на лысину и двадцать семь лет, звали нежно и кротко: Цапик.
Он, честный конструктор, не брал до армии винтовки в руки, а сейчас взял. Взял бережно. Внимательно изучил части и первый в роте получил благодарность за отличное знание оружия. Он все делал честно, хорошо и кротко.
Он усердно прикладывал винтовку к плечу, затаивал дыхание и плавно нажимал на спуск, — и вот нежданно-негаданно стал Цап лучшим стрелком роты и на полковых состязаниях получил первый приз: безопасную бритву.
Сейчас в походе он безропотно и весело несет все тяготы, и, бегая по круто замешанным скатам Пирсагата, задыхаясь от энтузиазма, сознания важности порученного ему дела и усталости, он кричит:
— Пулеметный взвод, вперед!
И пулеметчики рвутся вперед. На ходу развьючивают, уже тащат на катках свои «максимы».
Уже отдает четкую команду своим звучным, сильным голосом командир пулеметного взвода Базарный.
Вот вернется Цап к себе обратно в контору, наденет штатский, стандартный галстук и будет добросовестно чертить планы, проекты, схемы, углубится в свою работу, отдаст ей все, что знает, хороший, нужный, по-настоящему советский специалист.