Страница 75 из 92
А другие будут себе, как паны, роскошествовать? Это разве так нужно? Это разве так по советским законам?
В хате закивали головами, опять зашумели. Многие слушали с удивлением: впервые видели Василя таким, слышали от него такое на людях. Глушака переполняла злость:
чувствовал - надежда снова пропадает...
- Пускай как кто хочет думает, а только, по-моему, надо, чтобы поровну всем было! Чтоб и у нас земля была как земля, а не песок! - Люди снова зашумели, и он сбился.
Хотел было сесть, но выпрямился, тихо, решительно объявил: - Кто как, а я от земли не отказываюсь!
Глушак видел, как горели глаза парня и после того, как он умолк, сел. Старый Корч задыхался от гнева, от бессилия:
мало кого в своей жизни он ненавидел так, как этого мальчишку, щенка этого ненасытного! "Вот же, змееныш, нету на тебя кола!" - думал о Дятлике.
Никакой надежды на удачу теперь не было, и ярость, ненависть его смешались с болью...
События на собрании с этого момента стремительно двинулись вперед. После того как Миканор дочитал, сколько у кого найдено лишней земли, споров о том, когда начинать передел, уже не вели. Почти все сразу согласились: завтра.
Уполномоченный из волости предоставил слово землеустроителю.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Василю эти дни доставили немало тревог. Было ид полно до собрания, жили они, бились в нем на собрании, с ними отправился он и домой, неся в себе целую бурю сомнений, беспокойства, недоверия.
Тревога, сначала неясная, перемежавшаяся с радостными, добрыми мечтами, охватила его сильнее, когда он увидел, что комиссия пошла по хатам. Довольный тем, что желанный передел все же сбудется, гадая, сколько дадут ему земли, он вместе с тем беспокоился, чтобы как-нибудь не обошли его, не схитрили и не обделили. И на людей, избранных в комиссию, он смотрел с надеждой и подозрительностью, будто гадал, какой приговор ему вынесут. Среди этих людей более всех беспокоил его отец Ганны, который, казалось Василю, теперь не может не заступаться за Корчей, родственников своих, не подрывать шансы Василя на удачу...
Комиссия не обошла и хаты Василя, перемерила и его поле. Василь сам говорил с ними, когда они записывали, сколько у него земли и какая семья, ходил рядом, пока перемеривали полосу. В те дни как никогда раньше появилось у него желание подружиться с Миканором, и не проходило дня, чтобы Василь раз, а то и два не заглянул к своему соседу. Но Миканор теперь дома сидел редко, не раз приходилось разговаривать только со старым Даметиком, от которого не было никакой пользы. Правда, и от встреч с Миканором многого ждать не приходилось. Миканор стал какимто важным, что-то скрывал в себе, не проявлял большой доброжелательности. Только и узнал Василь, что кое у кого нашли лишки, что ему должны прирезать с полдесятины, но какие это будут полдесятины - земля или пустошь, - так и не допытался. У Миканора на все вопросы был один ответ:
собрание соберется, комиссия обсудит, - и Василь чувствовал, что на какую-то особую благосклонность надеяться не приходится. В стремлении предугадать, какой стороной повернется к нему судьба, привыкший ждать худшего, он мысленно не раз, не два недобрым словом поминал Миканора
Со злой радостью встретил Василь слухи о том, что особенно много земли должны отрезать у Глушаков. Одни говорили, что должны укоротить глушаковские поля не менее чем наполовину, другие - что даже еще больше. Ходили и такие разговоры, что если уж забирать у него, то лучше не какуюнибудь иную, а ту землю, что возле цагельни. Правда, скоро вслед за этими разговорами поползли слухи, что снова объявился Маслак, угрожал накормить землей всех, кто ее очень жаждет, и разговоры о переделе притихли.
Конечно, и каждому мальчишке было ясно, что если теперь люди и меньше говорили о переделе земли, то думали, очевидно, еще больше. Думал о нем и Василь. Разговоры о Маслаке, напоминавшие ему ту страшную ночь, угрожали парню больше, чем кому-нибудь другому. Он и теперь, казалось, чувствовал прикосновение бандитского обреза, и теперь при одном воспоминании холодело сердце от страха. И все же надежда на землю, ставшая такой близкой, не исчезала, точила и точила его. Страх и надежда перемежались в душе, боролись между собой, то вынуждали молчать, скрывать свои чувства, то наполняли парня отчаянной смелостью, отвагой, готовностью на все.
Эти покорность и бунтарство, страх и отвага бились в нем особенно горячо, когда он сидел на собрании, следил, как то приближается, то отступает от него счастье. В течение всего собрания он и не думал говорить. Надеялся, что и без него обойдется, но вдруг топь, казалось, разошлась и под ним.
Он почувствовал, что гибнет. Надеяться было не на кого.
Надо было спасаться, бороться за свою жизнь самому. И он вскочил, ринулся в бой. Закричал, не помня себя, не боясь ничего...
Теперь он шел по темной улице, месил куреневскую грязь и понемногу остывал под сырым, холодноватым ветром, тянувшим с болота. Неподалеку брели люди, слышен был говор, но он не присоединялся ни к кому, жил своим волнением, своими заботами. Тревожно было оттого, что не выдержал, выскочил против Маслака, и неизвестно, что теперь будет. Но не страх, не раскаяние волновали его - в душе крепла упрямая отвага, решительность: "Ну и пусть, пусть грозят. Что же мне - самому от земли отрекаться. Так можно и без ничего остаться, если бояться всего!.. Пусть еще сами подумают, как бы их кто-нибудь землей не накормил! . " В эту минуту не только Миканор и другие куреневцы, но и Харчев с Шабетой вспоминались без обиды, не как противники, а как союзники, "И очень может быть, что "накормят" маслачков. Харчев, может, только и ждет, следит где-нибудь. Пусть только сунутся!.."
Рядом оказался Игнат, Хадоськин отец, пошли вместе, - Много еще молотить?
- Да уже скоро. Может, копна какая-нибудь...
- И у меня немного. Легко в этом году...
- Да. Не густо...
Дальше шли молча, но Василь чувствовал, что человек неспроста подошел, держится рядом не зря, - с приязнью, уважает. Видно, за смелость сегодняшнюю, за то, что не побоялся, правду сказал перед всеми.
Когда Игнат свернул на свой двор, у Василя осталась от этого согласного молчания хорошая, дружелюбная радость.
Дома дымила, трещала лучина, и возле припечка сидел в одной жилетке дед Денис. Василь видел его на собрании и не знал, каким образом старик успел вернуться раньше: видно, не досидел до конца.
- Вот и герой наш! - удовлетворенно сказал дед. Он весело приказал матери: - Дай ему чего-нибудь поесть!
Поставив миску с рассолом и чугунок с картошкой, мать присела на лавку и долго смотрела на Василя глазами, полными тревоги и сожаления.
- Ну, чего вы! - не выдержал, неласково буркнул Василь. - Все равно как век не видели!
- Боязно мне, сыночек. Зачем тебе было соваться?..
- А что было, тем часом, делать, если молчали все как соды в рот набравши? - похвалил Василя дед.
- Все равно. Хоть бы, избави бог, плохого чего не вышло!
- Ну, вот еще! - Василь, рассердившись, готов был бросить ложку. Вечно вы!
- А ты не кипи! - строго взглянул на него дед. - На то она мать, чтоб за дитя беспокоиться!.. И ты, - упрекнул он мать, - лезешь со своим стоном не в пору, поесть не дашь человеку!
Уже когда легли спать, дед Денис проговорил впотьмах с печи:
- Этого старого Корча аж затрясло, когда ты говорил.
Если б смог - разорвал бы! Не попадайся теперь ему или Евхиму. Но ты, тем часом, не бойся! Не очень-то и поддаваться нужно! И никому уступать не следует! Никто за тебя не заступится, если сам не заступишься! Так пускай, тем часом, знают, что и у тебя зубы есть!
Помолчал немного, поворочался: видно, жгла печь. Будто читая мысли Василя, посоветовал:
- И завтра, тем часом, не зевай. Как будут делить, скажи - лишь бы какой земли нам не надо! Требуй, чтоб полюдски наделили! Не уступай, одним словом! Не уступай!
2