Страница 49 из 92
Пела, дожиная полоску, и Ганна, которой время от времени помогала, подтягивала мачеха.
- Да перестаньте вы, - не выдержал Чернушка. - Как на похороны собрались!..
- А не нравится, так не слушал бы, - ответила, вытирая с горячего лица пот, мачеха. - Денег не просим же!..
- Денег... Да если бы деньги были, то не пожалел бы, заплатил, чтоб не выли, помолчали... И так тошно, а тут - как на похоронах!..
Видя, что мачеха перестала жать, Ганна положила горсть бледных, чахлых стеблей на развернутое перевясло и тоже выпрямилась. Минуту стояла так, прямая, неподвижная, в выцветшем платье, с подоткнутым фартуком, с платочком, козырьком надвинутым на брови, - ждала, когда .перестанет ныть, отойдет одеревеневшая спина. Стояла, ничего не видела, ни о чем не думала, жила тихой радостью: можно немного передохнуть. Потом, когда села на сноп, почувствовала, как щемит уколотая на стерне нога возле щиколотки, выпрямила ее, смуглую, до черноты загорелую, расписанную до колен беловатыми царапинами с запекшимися пятнами крови, послюнявила палец и приложила к ранке. Посмотрела на руки - они тоже были черные, с такими же царапинами и следами укусов слепней.
В голове еще стоял шорох ржаных стеблей, мерное жиканье серпа. Устало щурясь от слепящего солнца, она перевела взгляд на поле: будто впервые заметила, как пусто стало вокруг в последние дни. Торчат редкие суслоны, кое-где виднеются подводы. На одни укладываются снопы, другие, переваливаясь с боку на бок, как желтые жуки, тянутся к Куреням.
Немало полос уже сжато, но местами рожь еще млеет под солнцем маленькими и большими островками. На каждой полосе, где стоят суслоны или еще осталась рожь, суетятся люди: парни, девушки, женщины, мужики, дети; сереют, белеют рубашки, платки - все Курени, кажется, перебрались в поле. У кого дети малые, те приехали с люльками.
Вон Хадора подошла к люльке, что висит на составленных колышках, взяла младенца, расстегнула кофту и, не садясь, прислонила ребенка к груди...
Корчи налаживают воз. Евхим цепляет веревку за рубель.
Хадоська жнет рядом с отцом и матерью. Скоро уже кончат - стараются, с самого утра идут не разгибаясь, торопятся. Им нынче повезло: рожь у них не такая плохая, как у других, будет что молотить.
А у Дятликов, у ее Василя, рожь тоже никудышная, суслонов столько и такие, что и смотреть горько. Как и у них, Чернушков...
Василь уже приближается к краю полоски. Жнут вдвоем, мать с сыном. Жнет и не оглянется, согнулся, уставился в землю, видит только стебли ржи да перевясла - хоть бы раз кинул глазом на неет Ганну. Так нет же...
"Неужто так и не обернется, не глянет?" - уже ревниво думает Ганна, не сердито, а скорее ласково, с любопытством, и не сводит глаз с Василя. Ну, если не оглянется, не посмотрит в ее сторону, пусть добра не ждет... Ганна уже думает над тем, как отомстить ему за такое невнимание, но в этот момент Василь, связав сноп, как бы почувствовал ее угрозу - взглянул на нее.
Ага, испугался! Не хочет, значит, чтобы сердилась!.. Ганна с любопытством наблюдает - Василь не только оглянулся, а стоит, о чем-то думает, как на распутье. Положил серп, шаркая ногами по стерне, с улыбкой, и радостной и, как всегда перед ее отцом, виновато-смущенной, идет к ним.
Василева мать тоже перестала жать, смотрит вслед сыну...
Такой вроде стыдливый, замкнутый, а сколько гонору, сколько строгости в нем! Ганне вспомнилось, как хмуро глядел Василь на нее зимой, когда впервые встретились наедине - два дня спустя после собрания в Хадоськиной хате. Как ревновал, чудак, к Корчу! И хоть бы слово сказал, стоял, опустив упрямо-жесткие глаза, ковырял лаптем снег. Только губы от обиды кривились, дрожали... О чем она тогда говорила? .. Помнится только, что сначала было неловко, чувствовала себя вроде виноватой перед ним, а потом неожиданно стало смешно. Еле удержалась, чтобы не засмеяться: боялась, что разозлится, уйдет от нее!..
Недаром хотелось смеяться: с того времени сколько вечеров, ночей были вместе, грелись в морозы, вьюги, прислонившись к углу ее хаты. А весной голодно было, кору в муку подмешивали. Другим свет не мил, казалось, до любви ли они ни одного вечера не тут, - но они ни одного вечера не были друг без друга!..
Лишь Корч порой прибьется, пристанет, нагонит хмарь на лицо Василя, но Ганна уже умеет разгонять его печаль. Не уговорами, а шутками, насмешливая улыбка сразу смягчает подозрительность Василя.
Вот и теперь Ганна поймала взгляд Евхима - на минуту перестал увязывать воз, смотрит, как Василь подходит к ней, как встретятся. До чего же упрям этот Корч! Словно прилип1 Чем больше гонишь его, тем, кажется, больше липнет. Да еще злится - правда, не показывает- этого, улыбочкой прикрывает злость. Но Ганна все чувствует: думал, каждая, только глянет он, растает сразу, а тут вдруг - дуля. Ну, теперь, может, отвяжется, попробовал, обжегся... Недаром же к лесниковой дочке заглядывать стал.
- Что это вы, дядько, сидите? - спросил Василь, лишь бы сказать что-нибудь. - Самая пора работать, а вы - как в праздник.
- Так и ты, кажется, не работаешь?
- А я - глядя на вас!..
- И что ты, грец его, нашел во мне, что все глядишь да глядишь? - как бы пошутил отец, но сказал это серьезно, угрюмо. - Понравился я тебе, что ли?
- А то нет, думаете? - Василь подмигнул Ганне, и они засмеялись.
- Поженить бы их! - подошла Василева мать. - А то, прямо сказать, не днюет, не ночует дома. Исхудал - одни скулы торчат.
- Мамо, что это вы нас все жените? Только подойдете - поженить да поженить!..
- Поженить? Можно и поженить! - сказал Чернушка. - Да ты ведь не отдашь Василя в примаки? - Он взглянул на мать хитро, но все с той же угрюмостью.
- А зачем в примаки? Или у меня хата полна детей?
- Полна не полна, а и мне без Ганны нельзя. Без Ганны я как без рук...
- Так разве ж далеко уйдет? - спорит не в шутку мать. - Если понадобится, так она ж тут как тут. Сделает вам все, что надо!
- Это, как тот сказал, покуда: кось, кось - да в оглобли. - Чернушка не дал возразить Василевой матери, проговорил хмуро: - Есть что они будут? И что мы будем? Ей не то что замуж идти, как бы с торбой ходить не пришлось!
- Что ты говоришь, соседко! Переживем как-нибудь.
Перегорюем, быть того не может. Привычные...
- Это такая привычка, что сдохнуть недолго... И когда все это кончится! Думаешь: вот-вот взобьешься на хлеб, жилы рвешь - и на тебе! - Чернушка плюнул.
- Если б всем земли поровну, одинаковой, то могли б и перебиться. А то ведь у одного густо, а у другого пусто, - отозвалась мачеха. - Советская власть называется...
- Переделить землю обещали, а что-то и носу не показывают...
- А кто тебе будет переделять? - ответил Василю Чернушка. - Власть что? Она дает закон, а закон - как дышло... Закон люди примеряют... Ежели люди как люди, то и закон - как закон. А будет каждый молчать да сидеть сложа руки, то и власть не поможет!
- Так зачем же кричать без толку?
- Зачем без толку? Надо с толком!
- А где ж тот толк?
- Жаловаться надо в волость! У других переделили землю и переделяют, а у нас - ни слуху ни духу! Жаловаться надо. Пускай приезжают! В том году бандиты напугали, а теперь же, слава богу, тихо!
- Говорят, в Мокути были опять.
- Говорят, говорят! Брехни всякой много!.. - Чернушка вдруг сказал непримиримо: - И что за земли тут: то болото, грязюка такая, что конца-краю не видно, то такой песок, что на нем у самого черта ничего не вырастет! Проклятое какоето место!
- Не нравится, так ехал бы на Украину свою хваленую! - не выдержала, ревниво сказала мачеха. - Никто не держит!
- Не держит... Если б не держало!.. - Он промолвил задумчиво, загадочно: - Болото, как ухватит за ногу, засосет, затянет всего. Душу затянет...
- Кто ж тебя держит? Кто?
- Может - кто, а может и - что!.. Тут нутром понимать надо... Не маленькая...