Страница 48 из 92
- Лето, та-скать, не зима. И в болоте, следовательно, не так, как зимой. Тепло, мягко, - хотел пошутить Рудой.
- Ты вот покопайся в этой мякоти!
- А зачем ему! Ему и тут неплохо!
- Я там работаю, куда, следовательно, поставлен! - не сдавался Андрей.
- Завтра и иди! А я вроде на твое место!
- Правильно! По очереди!..
- Но и вы - наработались! - загорелся Миканор. - Только, можно сказать, влезли в болото, намочили постолы...
- А ты ж и того не попробовал!..
- Почему он не остался там - и дураку ясно! - вступился за Миканора Хоня.
Хоне никто не возразил, и Миканор почувствовал, что человек сказал обидное потому, что его самого обидели. "Не надо было так бросаться, мягче надо было", - упрекнул себя Миканор. Он заговорил, будто оправдываясь:
- Конечно, не секрет - в трясине не сладко! Никто не скажет, что рай! Так разве ж мы не в трясине этой изо дня в день!
- То-то и оно! И без того осточертело! - Игнат добавил: - Гребля эта нам - вроде белая булка, когда и черного хлеба не видишь!
- Как кто, а я так и от этой беды - от белой булки не отказался б, раз уж нет хлеба! - весело сказал Хоня, его поддержали дружным смехом, Когда перестали смеяться, он проговорил задумчиво, серьезно: - Коленей не намочив, видно, ничего не добудешь! Ни булки, ни хлеба черного!
- Это правда! Никто в рот не положит! - поддержал Алеша Губатый.
- Все-таки, грец его, кое-что сделали уже. - Чернушка смотрел на желтеющую полоску гребли. - Немного побыли, а уже сказать - видно кое-что!
- Не очень вроде и видно. Это - как горсть скошенной травы на большом лугу...
- Работы - не секрет - много, - согласился Миканор. - А только ведь не пустая она, на пользу - и людям, и себе!
Вот что, по-моему, главное...
- Потом, конечно, ничего не скажешь, - радоваться будем! Лишь бы вот осилить все! - Алеша Губатый озабоченно задымил цигаркой.
- В том-то и соль вся - чтоб осилить. А потом - потом, конечно, - имея свою греблю - хорошо будет!
- Осилим! - Хоня разлегся на горке песку, потянулся.
Щурясь от солнца, сказал весело: - Это только начинать страшно! - На измазанном торфом лице1 зубы блеснули ослепительно ярко.
- Все выполним, если людей сорганизуем! Надо, Миканор Даметович, записать всех, которые не явились, и, таскать, заставить в обязательном порядке!
- Это правильно! - пробубнил Прокоп Лесун. - Чтоб все работали!
Миканор пообещал, что сегодня же с Грибком, как с членом сельсовета, обязательно обойдет людей, которые не вышли на работу, и узнает, почему их не было, и если надо будет - передаст фамилии в сельсовет.
- Как это в других деревнях в коммуны вступили! - подумал вслух Хоня, все еще щурившийся на солнце. - И трудятся, и живут вместе, дружно, не грызут один другого!
- Всякое, видно, и там, Харитонко, бывает, - сказал Зайчик. - Разве там не люди?
- Люди-то люди. Да в чем-то, может, и не такие...
- Там, та-скать, как семья, которая дружно живет! - начал пояснять Андрей Рудой. - Все, следовательно, как братья, дружные!..
Миканор перебил его:
- Там главное - не секрет - честно работают и честно живут друг с другом. На сознательности всё!
- Я ж и говорю - как дружная семья! - Андрей, державший папиросу деликатно, кончиками пальцев, картинно, тоненькой струйкой выпустил дымок из ноздрей, сказал философски-поучительно: - В болоте, среди лесов пропадаем. Та-скать, как звери какие. Вот и дикость оттого, следовательно!..
- Это правда, грец его, как волки живем. Только и разницы - что у волка берлога...
- А у тебя - хоромы?
- Горе все людское, нехватки, - вздохнул Грибок. - С горя люди кривят душой один перед другим, съесть один другого готовы...
- А по-моему, от тесноты все! - Чувствовалось, что Хоня убежден в этом до конца. - Куда ни кинься - лес, песок, болота. Развернуться, дохнуть негде!
- Житуха, мать его...
- Житуха-то оно конечно, да и сами - виноваты!
Курили, молча думали каждый о своем, кое-кто дремал.
Зайчик первым разбил задумчивое молчание:
- Это ж, кажется, никогда еще не было, чтоб столько народу собиралось на какую-нибудь работу вместе! Как в Юровичи на хороший базар, деточки!
- Правду говорили - голова этот Апейка! А олешницких - на подмогу!
- В этом, грец его, вся штука, чтоб народ поднять! А как народ поднимется, так все сделает!
- Вот же, если б можно было то, о чем Миканор на собрании говорил, - с юношеским увлечением заговорил Алеша. - Чтоб осушить болота. Да жито, и овес, и все другое посеять! Это ж земли было б сколько!
- Сказал! Возьми ее!
Вместо Алеши ответил Хоня:
- Берут же некоторые!
Люди не очень спорили - сказывались жара и усталость.
Миканора и самого клонило в сон, и он подумал, не к дождю ли эта сонливость; но небо было чистое, с редкими белыми облаками, которые, казалось, тоже дремали в неподвижной горячей выси.
Не очень думалось в знойной истоме, но и сквозь нее Миканор ощущал: настроение у людей изменилось, будто и сами люди стали другими. Будто снялись со стоянки, двинулись - и вот идут, идут, и, хотя почернели от грязи, хотя изнывают от зноя, дорога уже не кажется такой немилой, не пугает их. Любопытная даже дорога, - влечет, бодрит, веселит людей, зовет посмотреть, что там на ней дальше...
"И наши куреневцы - не хуже других, - медленно плыли мысли у Миканора. - И с нашими можно рабртать... Только бы поднять да повести. А так они пойдут... Люди как люди... Ничего, мы еще покажем с этими людьми!.."
Он весело стряхнул сонливость, вскочил на ноги, - Так, может, передохнули уже?
- Передохнули, - встал и Чернушка. - Можно ехать.
За ним начали подниматься и остальные.
Почти две недели день в день собирались куреневцы на гребле. Копали канавы, таскали хворост, возили, разбрасывали землю. В конце второй недели гребля измерялась уже не десятком-другим шагов: без малого на версту, среди болотного ольшаника, березняка, сизых зарослей лозняка, напрямую пролегла желтоватая твердая полоса, по которой так легко, так радостно было и идти и ехать.
Дни эти были чуть ли не самыми хлопотливыми - и, может, самыми счастливыми - в жизни Миканора. Еще бы недельку-две - и оба конца гребли могли б сойтись, - они были как две руки, что вот-вот должны были соединиться. Но именно в это время жизнь на гребле стала быстро замирать.
Что ни день рабочее напряжение спадало и спадало, все меньше и меньше приходило людей на греблю. Люди жили другими заботами.
И как ни жалел Миканор, этого никак нельзя было изменить: наступал сенокос. А там не за горами было и жниво: значит, замирала работа на гребле не на день, не на два - надолго.
Замирала, и ничего нельзя было поделать, - надо было и самому идти косить. Косить и ждать, когда снова можно выкроить время для гребли, долго ждать. До поздней осени, до зимы.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Шел август. Дни стояли знойные, небо казалось удивительно высоким, безграничным, солнце сверкало искристым кругом. Трава на влажных опушках, заросли кустарников на подсохших приболотьях, осины возле цагельни буйно зеленели, были в самом расцвете. Опушки, полянки полны были неугомонным озабоченным гулом, звоном бесчисленного множества мелких насельников хорошо прогретой земли. Звон этот и многоголосый птичий щебет в щедрых, пронизанных солнцем зарослях переплетенных ветвей и листвы воспринимались тут чудесной августовской песней.
Поле жило уже иным настроением, наводило тихую, щемящую грусть. Грусть вызывало не только то, что нивы пустели, что во всем чувствовалось недоброе, гибельное дыхание приближающейся осени. Признаки увядания там и тут заметно пробивались и в лесу. Чахлые редкие суслоны, недружно встававшие под печальные, похожие на тихое причитание, песни жней, были как странные приметы призрачности человеческих надежд. Сиротливые суслоны эти как бы говорили: вот все, на большее не надейтесь, большего не будет, это все, чем могла отплатить за труд скупая на отдачу здешняя земля...