Страница 27 из 92
Вскоре, возле Глинищ, Василь сошел с большака и зашагал прямо на Курени. Он мог идти и деревней, но намеренно миновал ее, чтоб не встречаться с людьми, подался тропинкой по полю, вдоль кладбища. Обошел подмерзшим приболотьем и Олешники, срезал большой круг. Снег уже начисто выбелил и тропинку и дорогу, на которую Василь выбрался, - лозняк по обеим сторонам ее темнел необычайно отчетливо. Тут ветра не было, стало теплее. Вокруг царили тишина и чистота, прелесть первых зазимков, которые особенно волнуют и радуют. Василь поддавался власти этой красоты: недоверчивое, настороженное сердце все больше и больше наполнялось счастьем. Ганна, мать, Гуз, стога - все было в этом счастье.
Когда приблизился к Ганниному двору, замедлил шаг, гулко забилось сердце: вон та изгородь, те груши! В хате светились окна - сквозь стекла увидел мачеху возле печи и Хведьку, который копался на лавке. Ганны не было.
"Видно, к девкам пошла..."
Оторвавшись от окна, зашагал в деревню. Еще почти всюду светились желтые мигающие огоньки - отсветы лучин.
Среди них - особенно близкий, родной - выделил он огонек своей хаты. Горит лучина, - значит, мать дома, не спит.
Может, думает о лем, печалится и не знает, что он возле родного порога... Василь уже был почти возле своей хаты, когда услышал впереди Ганнин голос, легкое шуршание шагов.
Он заспешил было к ней, но тотчас же увидел: она не одна. Издали, сквозь сумерки, почувствовал, кто рядом с ней.
Еще ни о чем не думая, поспешно отступил к осокорю, спрятался за него, стал растерянно наблюдать за Ганной и Евхимом. Это было так неожиданно для его недавней радостной беззаботности.
Они шли по другой стороне улицы. Шли врозь, не очень близко один к другому. Евхим даже не держал ее за руку, шли как обычные знакомые. И все же Василя обожгла горячая ревность, жгучая обида: она идет с его соперником, его недругом, в такой день, когда он так рвался к ней. Она так встречает его!
Евхим и Ганна приближались. Ганна шла, опустив голову, - то ли прятала лицо от мороза, то ли просто смотрела на дорогу, на снег. Евхим ступал развалисто, засунув руки в карманы поддевки, изредка сбивая носком сапога мерзлые комья земли. В темноте красным глазком светилась цигарка.
Даже в том, как Ганна шла, равнодушная ко всему и, казалось, также и к нему, Василю, в том, что в ответ на его волнение она даже бровью не повела, шла, будто ничего не было вокруг достойного ее внимания, виделась Василю большая обида. То же, как спокойно, привычно держался возле нее Евхим, его уверенная, развалистая походка - будто все на свете принадлежит ему, - его победная цигарочка всколыхнули в парне бурю ненависти.
"Корч... задавака... Думает, если богатство у него, то и всё..." Его ненависть была тем сильнее, что считал, знал, что богатство действительно все, что он - ничто перед Евхимом. Василь чувствовал, что Евхиму, если он захочет, - ничего не стоит отбить у него Ганну. "Все девки на богатство падки..."
Когда они проходили мимо осокоря, Евхим заметил Василя. Он вырвал из кармана руку и выхватил изо рта цигарку, - так удивился, узнав его. Но это удивление было мгновенным, ловкий Корч тут же умышленно ступил в сторону, скрыл Василя от Ганны. Отойдя несколько шагов, он наклонился к ней, сказал что-то.
- Иди!.. Не бреши! - услышал Василь ее ответ. Ганна вдруг засмеялась.
Смех этот пронзил сердце Василя. Он неловко, растерянно поправил торбу и, ничего не понимая, не видя, как слепой, вышел из-за осокоря.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Когда Василь проснулся, в хате еще все спали. Но как только он завозился, отыскивая впотьмах одежду, лапти, мать вскочила, начала хлопотать у печи. Лучина от уголька, выкопанного в золе, разгоралась неохотно, и Василь вышел во двор, не дождавшись, когда огонь осветит хату.
На крыльце он почти захлебнулся от необычайно чистого, холодного воздуха. Было не так темно, как осенними ночами, а сумеречно, ц в этой сумеречности бросалась в глаза непривычная, праздничная белизна вокруг, чистота. Эта чистота веселила, как бы обещала радость: Василь почувствовал прилив необычайной, беззаботной бодрости. Он уже готов был резво, будто выпущенный на волю жеребенок, соскочить с крыльца, как вдруг внутри заныла тревога, замутила чистоту праздничного настроения воспоминанием: Ганна идет с Глушаковым Евхимом... Евхим наклонился к ней, что-то сказал, Ганна засмеялась... Он, Василь, за осокорем, с торбой...
Василь тихо ступил на снег, медленно, по-хозяйски, двинулся к хлеву. Гуз, услышав его шаги, заржал, дунул в лицо теплом. Василь почесал ему за ухом, ощупью пробрался в угол, принес охапку сена. Когда Гуз потянулся к сену, захрустел им, Василь, подобревший, ласковый, постоял рядом, слушая знакомое хрупанье, наслаждаясь родным запахом хлева.
Эти дорогие сердцу картины, домашние хлопоты глушили тоску по Ганне, возвращали хоть и не беззаботную уже, осторожную радость. Да и как можно было остаться равнодушным, ведь исполнилось-таки его желание: снова он тут, в родном тепле, в своем хозяйстве, на воле. Вчера, когда он пришел домой, все это казалось как бы ненастоящим, теперь же радость была более ощутимой и словно более прочной...
Под поветью снега почти не было - ветер дул с другой стороны, - и земля тут темнела, как на болоте. Он подтянул телегу к стене, выдвинул из угла сани, вставил в петли оглобли. Когда закручивал оглобли, петли трещали так, что казалось, вот-вот лопнут. "Совсем рассохлись за лето. Скрипят, словно не хотят служить..."
Он вспомнил вчерашнюю жалобу матери на то, что нечем топить печь, и глянул в угол, где складывали дрова: там и правда лежало всего несколько палок да толстый, суковатый сосновый пень, обколотый с боков. На этом пне было много отметин от топора, - видно, мать или дед пробовали расколоть, но не могли справиться с ним.
"Надо за дровами съездить!" - озабоченно подумал он.
Василь намеревался уже вернуться в хату, взять топор, но пересилило другое желание: посмотреть гумно. Открыв калитку, он нетерпеливо зашагал белой тропинкой к пригуменью. В утреннем полумраке увидел темные очертанья гумен, тянувшихся молчаливым, хмурым рядом, и снова ожила тревога, - будто опять вернулась та страшная ночь. На миг он даже притаился, - не слышно ли шагов сзади, прикосновения обреза? Все же холодноватый, какой-то особенно свежий запах соломы, громкий скрип послушных гуменных ворот не остались без внимания, встревоженная душа отозвалась на эти родные запахи и звуки тихой, затаенной радостью.
Он не закрыл ворот, и в сером утреннем свете обозначились подметенный ток с горкой мякины в углу, снопы в одном засторонке и солома в другом. Необмолоченных снопов было уже меньше, чем тогда, когда он молотил в последний раз:
мать с дедом работали тут без него. Василь сбросил и разостлал несколько снопов, нащупал повешенный на сохе цеп, размахнулся, весело ударил билом по колосьям. Давнымдавно не ощущал он в руках, во всем теле такой радостной силы, - конца, меры, казалось, не было ей, даже удивительно, сколько накопилось ее за то время, пока он сидел в юровичской милицейской камере. Как изголодавшийся по куску хлеба, Василь вцепился в отшлифованное цевье, удивляясь легкости его, ударил раз, другой, взмахивал цепом и бил, бил без конца. Одно было плохо: темновато в гумне, приходилось бить наугад. Хочешь не хочешь, а надо было снова вешать цеп на соху. К тому же вспомнилось, что под поветью лежит нерасколотый пень: матери, видно, нечем растопить печь...
Он не выдержал, еще немного помахал цепом, как кнутом, просто так, для забавы. Снова вышел на белую тропку, чувствуя неуемную силу в теле, повеселевший. Под поветью яростно набросился с топором на смолистый пень, бил по пню и пнем по колоде так, что даже в жар бросило. Кинул свитку на сани, колол в одной рубашке, разламывал пень до тех пор, пока не остались от него кривули да щепки.
Вскоре он уже шел с деревянной бадьей к колодцу, находившемуся на границе его и дядьки Даметика усадеб. Надо было напоить коня. Бадью на крючок очепа Василь не повесил, а кинул, крючок не стал закреплять - и так не сорвется, не потонет. Во всем, что ни делал теперь, Василь будто хотел показать свою ловкость, хватку.