Страница 6 из 18
– Ну, не знаю, может лесорубы они такие, неважные, не следят за инструментом, – продолжая играть в «несознанку» заявил леший, вновь отводя глаза в сторону.
– Нет, этот парень мне определенно нравится, – заявил атаман злыдней стоявшим рядом полуночникам, которые с неподдельным интересом следили чем же все закончится. – Ему хоть кол на голове чеши…
– Да помолчи уже, Стопарь! – перебил его Кувалда, – Видишь, парню несладко приходится, а ещё ты тут зубоскалишь.
– Сам помолчи! – огрызнулся злыдень – не любил он, когда ему указывать пытались – но, тем не менее, перестал комментировать происходящее.
Атмосфера с совещательной зале накалялась с каждой минутой, а тут ещё и первые петухи пропели. Надо было быстрее решать с лешим, чтобы на следующий сход не оставлять этот животрепещущий вопрос.
– Нет, вы посмотрите на него! Невинного тут из себя строит! – не выдержал Поставец упрямства лешего, и не столько упрямства, сколько его вранья, вспылил: – Ты чего тут брешешь, аки пес шелудивый! Признавайся, твоих рук дело?!
Сравнение с собакой задело Бульгуна, хотя он и сам понимал, за что его так теремной – не за проделки, а за кривду.
– Нет, не собака я, Ваше Околородие, и да, это я людям спуску не давал, – наконец признался леший.
– Вот, значит, как?! – облегченно выдохнул Поставец. – Ну, поведай нам, с чего это ты на людей ополчился? Вроде раньше так, все по мелочи озоровал? Теперь-то что? Поделись с нами своими печалями. Они что тебе подношения не приносят, не уважили где-то?
В этот раз леший смотрел прямо на теремного, не вилял «хвостом» (он ведь не пес смердящий).
– Да нет, уважаемый теремной, подношения люди приносили, задабривали, только я не взял.
– Что так? – спросил Поставец, стараясь снизить градус напряжения: – Ну я ещё с натяжкой могу понять твое отношение к охотникам, может они нарушили там какие-то ваши неписанные правила – я всех тонкостей не знаю, – но чего ты к лесорубам-то привязался? Вот объясни мне как на духу?
– А чего тут объяснять. Уж больно они обленились. Лес пытаются валить прямо у опушки. Молодые елочки и березки пытаются рубить, когда у меня недалеко от болота столько сушняка почем зря стоит. Я этих дровосеков уже не раз выводил к сухостою. Вот вам, берите-рубите. Там не только на их деревни хватит, там и на десятину и оброк останется, а ежели не останется, тогда уж милости прошу, тогда рубите что хотите. А они заладили своё «нечистая сила», «нечистая сила» – едва я их до места доведу и с глаз пелену сниму. Сразу убегают. Не могу же я им прямо в лицо сказать – «вот вам лес, дурни, здесь рубите».
В дальнем углу зала кто-то захохотал, перебив лешего.
Кто, кто? Все тот же Стопарь не удержался.
– Цыц там бестолочи! – прикрикнул теремной, он, наверное, один кто мог вот так при всех цыкнуть на своенравного и злопамятного атамана злыдней. – Продолжай, Бульгун. Расскажи чего охотников-то невзлюбил?
– Ничего я их ни невзлюбил, – откровенно признался леший. – Не могу просто смотреть как они живность убивают. Жалко мне тварей лесных. Всех жалко. Вон, пусть грибы-ягоды собирают. Я их девок и детишек всегда вывожу на самые богатые полянки, грибные места. Да я им сам шишек с кедров натрушу столько, бывает, они потом два дня их таскают мешками. А вот чтобы охотится, это не ко мне.
– Поверь Бульгун, нам всем жалко видеть, как убивают любую тварь, – участливо произнес Поставец, он мог подобрать нужные слова, чтобы найти общий язык даже с таким упрямым как осел лешаком. – Любая жизнь дорога, тут я тебя понимаю. Однако старик Род так завещал: одним быть хищниками, а другим быть пищей им. Зайцы едят траву, волки едят зайцев, а люди убивают волков. Закон природы!
– Так люди ведь не едят волков, – парировал Бульгун.
Теремной уже подумал было, что привел плохой пример, но леший сам пришел ему на помощь.
– Они с них шкуры сдирают, – добавил он.
– Вот! Ты сам и ответил, – хмыкнул теремной. – Люди делают из волчьих шкур себе одежду, чтобы зимой не замерзнуть. Я же говорю – закон природы!
Бульгун ненадолго задумался и после короткой паузы, произнес:
– Это плохой закон!
Слушавший их диалог народец ахнул. Ляпнуть такое на общем сходе, это надо быть чудаком на всю голову.
– Ну не нам их менять, – едва сдерживая вскипавший внутри гнев, сквозь зубы промолвил теремной. Терпение у него кончалось. – Кстати, Бульгун, а что это ты так за живность вдруг обеспокоился. Насколько я знаю, ты уже лет триста в своем лесу трудишься…
– Триста тридцать!
– Триста тридцать! Молодой да ранний!
Теремной переглянулся с Кочергой – глянь, мол, каков фрукт, еще березовое молочко на губах не обсохло, а уже древние законы критиковать вздумал – и вновь обратился к лешему.
– Тем более тогда! Что-то раньше ты не особо радел за косуль и куниц. И охотились люди в твоих владениях и рыбачили, и дрова рубили, и траву косили. И все по закону было. Чего-же нынче с тобой произошло? Какая гадюка укусила?
– Никто меня не кусал. А то что раньше радеть не начал, сейчас жалею.
Полуночники опять ахнули – зачем леший на неприятности нарывается?!
Даже Стопарь не выдержал, крикнул:
– Эй, Бульугн, ты бы язык за зубами попридержал бы! Неровен час, прикусишь его!
– И впрямь, Бульгун, покаялся бы уж, заткнулся бы и слушал молча, – пробасил Совун, которому жалко было юного собрата. Теремной хоть мужик справедливый и отходчивый, но под горячую руку ему лучше не попадаться.
Упрямый Бульгун вовсе не собирался признавать вину за свои поступки и уж тем более каяться.
– Ты понимаешь, что закрывая лес перед людьми, ты обращаешь их на большие страдания и излишние тяжкие труды, – сделал теремной последнюю попытку достучаться до лешего. – Одна соболиная шкурка будет стоить как полная телега пшеницы. Это ведь какая подмога людям в сборе того же оброка.
– Я знаю одно, Ваше Околородие, – устало промолвил Бульгун, которому уже осточертело торчать посреди зала как одинокой березке на лугу, тем более что места вокруг него становилось все больше и больше. – Что одна соболиная шкурка, это одна жизнь ни в чем не повинного соболя. Тем более, что эти соболя уйдут знатным человеческим барышням в города, которые ничего тяжелее зеркальца в своих ручках не держали, а женки тех самых охотников будут и дальше носить овечьи тулупы… в лучшем случае. Пусть вон лучше больше овец выращивают. Я бы еще смирился если бы они там косуль себе на мясо…
– Да ты, я вижу, никак не уймешься! – взорвался Поставец, от его благодушия не осталось и следа. От его возгласа все вздрогнули, а мелюзга со страху вновь превратилась в щепки и веточки. – Умничать тут удумал! Молод ещё нас учить, законы старика Рода хулить, крамолу супротив древних правил плести. А посему считаю, что рано тебе лесом заведовать. Верно я говорю, нелюди добрые?!
– Верно! Верно! Вернее некуда! – дружно поддержали теремного домовые, гуменные, хлевники и другие горожане, а особенно те деревенские старосты, у которых упрямость лешего как кость в горле встала.
– Может дать шанс парню?! Может повременить?! – раздались пара голосов со стороны домовых-мастеровых.
– Все мы тут не святые, – проворчал водяной Тритоха, закадычный дружок Бульгуна.
– И ничего святого у нас нет! – выпалил Стопарь, опять же больше для того, чтобы внести смуту на сходе.
– Может мы его на поруки возьмем? – подал голос Совун, так, больше для формальности. Понимал он, что Бульгун себе приговор уже подписал.
Такие серьезные вопросы как лишение кого-либо своей вотчины решался на сходе исключительно общим голосованием. Этот обычай ввел сам Поставец, чтобы не брать на себя единолично ответственность за то или иное решение.
Петухи прокукарекали второй раз.
– Итак, давайте голосовать, честной народ! – поглядывая на забрезжившей на востоке рассвет, предложил теремной. – Кто за то, чтобы отлучить Бульгуна от леса, поднимите свои… э-м… конечности.
Поднялось много ручек, лапок, клешней, веточек, кисточек, коготков, еловых лапок и ещё разных культяпок.