Какого лешего?!

– Кис-кис-кис, Мурзик, иди ко мне, – позвал кота теремной, который в отличие от остальных спокойно сидел на месте и похихикивал себе в кулачок, поглядывая на оцепеневших водяных.

Теремной на правах ночного хозяина жилища запросто мог сделаться невидимым, но не стал этого делать по одной простой причине: он давно уже учуял приближение Мурзика, княжьего и его любимца.

Вообще, в отличии от собак коты практически всем нелюдям нравились. Особенно домовые с кошачьим племенем дружно жили – что-то общее у них в характерах было, и если кто-то наивно полагает, что домовые дружат только с черными котами, смею вас уверить это нет. Домовые дружили со всякими котами. Не был исключением и Поставец. Огненно-рыжего Ваську он баловал, частенько поил молочком без меры, потчевал сметанкой, таскал от швей-портних ему клубки для игр. Правда иногда ответственность за свои проделки (даже теремной по своей натуре не мог иногда удержаться чтобы не учудить чего-нибудь) Поставец на кота переводил. Мурзик не обижался на него, ему как княжескому любимчику и так все с рук… в смысле с лап, сходило.

Вот и сейчас пожаловал кот, на Большой сход. Не спалось пушистому в разгар полнолуния.

Разобравшись что к чему, полуночный народец вернулся в своё подвижное состояние, принимая первоначальные образы. К тому времени Мурзик уже запрыгнул на престол, беззастенчиво развалился под боком у Поставца, и на все их превращения-обращения даже ухом не повел. Теремной его ласково погладил за тем самым ухом и кот довольно заурчал.

Можно было продолжать сход.

– Так, что у нас там дальше, Расторопша? – спросил теремной, продолжая поглаживать кота.

Распорядитель заглянул в свиток.

Из самого дальнего угла, раздался встревоженный голос Стопаря:

– Ваше Околородие, будьте так добры к нашей честной братии, удалите этого игреневого разбойника из залы! Намедни он нашего братца Чекушку здорово ободрал: с крысой видать бедолагу перепутал. Тот насилу вырвался из его когтей. До сих пор раны зализывает. Прогоните, его Ваше Околородие, пока беды не стряслось!

– Не дрейфь, Стопарь! – усмехнулся теремной. – Мурзик никого не тронет. На Большом сходе вы все званные гости в нашем жилище. А кот наш ученый, он все понимает, даже побольше чем некоторые из здесь присутствующих, только вот незадача, говорить не может. И со званными гостями он весьма любезен. А вот то что твоего Чекушку он поучил, это поделом ему, ибо незваный гость хуже игумена. Нечего шастать злыдне подле княжеского двора. Пусть это всей вашей братве наглядным уроком будет.

Атаман злыдней хоть остался недоволен словами теремного, но далее возражать присутствию кота не стал.

– Кстати, Стопарь, друг мой ситный, через решето непрогроханый, а что там у вас с этим бедолагой – человеком из бондарей? – припомнил прискорбный случай Поставец. – Не сильно вы его там караете?

– Обижаете, Ваше Околородие, все по закону, без перебора, – ухмыльнулся старший злыдень, его пособники гадко захихикали. – Мы свое дело знаем. Спаиваем его по полной, не жадничаем. Скоро уже до «зеленых чертиков» допьется, а как нас видеть начнет, так и решится все – либо в завязку уйдет, за ум возьмется, либо крыша окончательно съедет, с ума сойдет! Третьего, сами понимаете, не дано!

– Все хотел узнать, что этот горемыка натворил-то? – полюбопытствовал теремной, искренне сочувствуя человеку, которого взяли в оборот злыдни.

– Так известно, что! – пояснил Стопарь. – В кабаке деньги просаживал, зенки заливал, а когда его жинка укорять стала, он прямо в её карий глаз и влепил кулаком. Она с фингалом и детьми собралась и ушла к родне. Бондарь ей вслед проклятиями дорогу уложил, в красный угол дулю показал, а в черный помочился. С богохульством ладно, но он смертельно оскорбил своего домового, кажись Прялку. Тот и ушел. А, по правилам, сами знаете, ежели домовой из дому уходит, мы или запечные кикиморы его место занимаем. Ежели мужик, то это наш клиент, а коли баба виновата, то наши бабоньки её душу страданиями рвать будут. Правильно я говорю, девчата?

Довольные кикиморы (как же их, такой гарный хлопец «девчатами» обозвал) согласно закивали.

– Такой вот расклад, уважаемый теремной, – закончил отчет злыдень, добавив напоследок. – Как сами люди говорят «Кто безбожно пьет – злыдней в дом зовет».

– Понятно! – задумчиво протянул Поставец. Понимал он, что люди тоже зачастую сами на себя беды кличут. Тут уж никуда не деться. Приходится порой их и таким вот образом «учить» уму-разуму.

Но надо было продолжать сход.

– Понятно! – еще раз повторил теремной и вернулся к делам. – Так что у нас ещё, Расторопша?

Думный тиун как раз отыскал в свитке очередную жалобу.

– Вот тут люди опять промеж собой на лешего жалуются, – в двух словах пояснил думный тиун, надеясь, что, как и раньше все обойдется внушением со стороны теремного и обещаниями исправиться со стороны одного из этих упрямцев леших.

– Какого лешего? – спросил Поставец и нахмурился, перестав гладить разомлевшего кота – он уже догадывался чье прозвище сейчас услышит.

– На Бульгуна жалуются.

Теремной сокрушенно вздохнул и осведомился:

– На что хоть жалуются?

Как Расторопша не хотел вновь заглядывать в свиток, а пришлось.

– Между собой люди нескольких деревень, что стоят подле хозяйства Бульгуна, сетуют что совсем леший им житья не дает. Охотников, вот, без добычи оставляет: то по кругу их водит весь день, то стрелы их от дичи отводит, а то и вовсе лесных тварей разгонит по чащобам, куда и не забраться человеку.

– Понятно, – уже в который раз промолвил теремной и посмотрел в сторону нахмурившихся леших. Те поглядывали на теремного исподлобья – виновато не виновато, но раздосадовано. – Ну и где Бульгун? Пусть выйдет сюда!

– Вот он я! – выступил из-за своих собратьев тот самый молодой леший, который не одобрял общего рвения остальных соседей по поводу помощи людям. Встал посреди зала, смотрит как ни в чем не бывало, едва ли не вызывающе.

– Что скажешь на обвинение? – задал вопрос Поставец в надежде, что леший как обычно покается и пообещает одуматься.

Лешие вообще часто срывались, устраивали людям «кузькину мать», однако брали себя в руки и дальше исполняли свои обязанности в основном справно, аккурат до нового срыва. Ох и тяжелый народ были эти лешие.

– А что тут сказать?! Видать сами они криворукие, коли ни пуха, ни пера добыть не могут. А свое косоглазие мной прикрывают, дескать я во всем виноват, – не моргнув глазом, ответил Бульгун, покосившись на свиток в руках тиуна.

– Ага, ты ещё скажи, что они и силки сами своими кривыми руками рвут и путают, – вмешался в беседу Кочерга.

– Не знаю, может и рвут, – пожал плечами Бульгун.

Кочерга возмущенно переглянулся с теремным – что это себе этот лешачок позволяет? Кем это он себя возомнил?

– Эх, Бульгун, заливает медок нам в уши и не краснеет! – по-своему выразил почтение лешему Стопарь: – Во дает!

– Но это ещё не всё, – взял слово Расторопша со своим свитком, будь он неладен (а свиток или распорядитель решать вам): – Лесорубы тамошние кручинятся. Не могут толком дров на зиму запасти, а холода не за горами. То топорища на топорах у них ломаются, то пилы тупятся едва до дерева коснутся, то вообще инвентарь в телегах исчезнет аки его и не было. Домой приезжают, а он там в сараях у них лежит. Вот и поминают «нечистую силу».

– А им, бедолагам, ещё в город десятину дровами отдавать, – расширил круг возникшей проблемы Ухват, один из воеводских домовых – переживал болезный за общее дело, как же в холода без тепла им тут куковать.

– Вот именно! – поддержал товарища Веретено. – Это какое-то саботажничество получается!

Другие домовые, из городской знати, тоже изъявили совместное неудовольствие, но не так громко, чтобы не ссорится с лешими.

– А что скажешь на это, любезный? – все ещё надеясь на «явку с повинной» со стороны Бульгуна, как можно более мягко поинтересовался Поставец.