Красная книга

Но, как же можно бросить сумку с наконечниками, когда каждый кусочек металла, это лишняя ночь под крышей или лишняя тарелка с супом.

— Иди ты в инь, Таро Тайрэн. Хорошо тебе быть легендарным. А мне ещё свою острозубку кормить. Так что я лучше разбавлю свой Мактуб заботой о таких мелочах. Зато кашу ей поставлю. Густую. И с маслом. Её откармливать нужно.

Уголёк уставился на копошащихся у воды людей.

«А эти? — спросил Таро. — Как насчёт этих? Серебришка с них ободрать? Мамкино, заговорённое, скупщик возьмёт так же легко, как любое другое. А серебришко — это тебе не только суп и не только на один день. Серебришко, это...»

Таро Тайрэн развеселился, замурлыкал, будто про себя, но значит и про Ингвара:

«А деньги деньгами будут всегда,

С деньгами вином обернётся вода,

Хочешь домой неси, хочешь в кабак.

Разве не так?»

— А я ей не только кашу с супом хочу дать. Но и ...

Таро, продолжал издеваться:

«А горсть серебра — это новая жизнь,

Всё сразу потрать или впрок отложи,

Тёплая куртка и мягкий тюфяк.

Разве не так?»

Великан решил не отбирать у пленных амулеты, но не нашёл ничего зазорного в том, чтобы выбрать из кучи вещей все брелоки, свотчи, ксоны и медные платёжные карточки. Нинсон обернул ксоны в запасную рубаху, а остальные вещи побросал сверху. Подумал не нацепить ли свотч на левую руку? Или даже парочку и на левую и на правую? Но решил оставить наручи.

Нинсон выпотрошил все кошельки Красных Волков в одну прочную кожаную мошну с бисерной вышивкой — веве Шестой Лоа, зелёной шестиконечной звездой. Теперь можно избавиться от кошеля Иггуля.

Улов составил пригоршню стальных лепт и несколько медных унций. А ещё двадцать четыре серебряные марки — по три из каждого кошелька. Все новые, блестящие, будто только что отчеканенные. С одной и той же картинкой на туммиме, все с одного монетного двора. Ингвар механически перевернул марку, изучая умим. Монетный двор находился в том же секторе, где жил барон Шелли.

Как это возможно? Совпадение? Невероятно!

При иных обстоятельствах, Ингвар впечатлился бы картинкой-головоломкой. Но головоломок и так хватало. Сначала Нинсон подумал, что две лошади скачут в разные стороны. Но художник добавил ещё пару спящих лошадей, всего двумя линиями, и не подрисовывая дополнительных голов. Нинсон запомнил бы такую картинку, если бы встречал раньше.

Ему понравился смысл. Больше сущностей, при меньшем количестве голов.

Двадцать четыре серебряные монеты!

Эта цена хорошей упряжной лошади, или даже плохонькой ездовой.

Нинсон сложил руки рупором и крикнул во всю глотку:

— Тульпа!

←  68 Двойная Соул+ Часть VII + Красные Брызги →

 70 Первая Дверь — Руна Соул 70

Первая Дверь — Руна Соул

Ингвар долго перебирал пальцами в мешочке фасолинок.

— Теперь руна!— скомандовал Хорн. — Бросай!

Они сидели друг напротив друга. Ветвь скупо подкидывал щепки в костёр. Уголёк дышал дымом. До ужина оставалась триста семьдесят одна попытка. Великан скрестил ноги, держа мешочек с фасолью в промежности.

Нинсон уверенно опустил Сейд в мешочек, произнося:

— Соул.

И вытянул сжатый кулак с фасолинкой.

— Какая? — нехорошо прищурившись спросил Лоа.

Оба знали ответ. Нинсон разжал кулак. На руке лежала белая фасолина.

— Клять!

Ингвар знал, что сейчас последует и постарался защититься.

Первый Лоа жалел его плечо, запечатанное огнёвкой и замазанное голубой глиной. Поэтому всегда бил с другой стороны. Ингвар успел подставить левую руку, но удар Лоа был такой силы, что легко сбил блок и залепил пощёчину от которой Великан покачнулся.

К вечеру половина лица превратилась в огромный синяк. Глаз заплыл.

Шесть с лишним сотен неудачных попыток давали о себе знать. Нинсон улыбнулся красной улыбкой. Ему казалось, что это битая усмешка раздражал Хорна. Это было всё, чем он мог ответить. Поэтому он улыбался в шестьсот двадцать девятый раз.

Хорну было наплевать. Но гордыня Нинсона не давала ему заметить этого, и он упорно продолжал доказывать, себе, что его не сломали, раз он продолжает скалиться.

— Ты не старался, — привычно повторил Великий Охотник.

— Ты про защиту? Или про руну? Или про фасолинку?

Хорн ударил. Если раньше могло показаться, что он бил всерьёз, то теперь стало ясно, что он просто щёлкал в десятую часть силы. Великана опрокинуло. Он смог подняться на четвереньки. Его вытошнило зелёной желчью. Он больше не улыбался.

— Прекрати это! Ты меня специально провоцируешь что ли? Это одно и то же! Это всё проявление воли! Пока ты делишь действие своей руки, или свой руны, или своего выбора, ты будешь... пустышка! Ты будешь каждый раз получать от меня по зубам. Каждый, сука, раз. Твоя слабость всегда будет ощущаться тобой как кровь.

— Зна...

— У нас нет времени на знаки и символы, на глубинную проработку всей это яни.

— И на...

— И на то, чтобы выслушивать твоё мнение. Прекрати разделять это. Ты действуешь в этом мире только одним. Ты действуешь только намерением. Только. Ничего другого нет. Ничего. Твоя рука, твоя руна, результат твоего выбора это только проявления намерения. Только. И всё. Больше ничего нет. Если ты не защитился, то только потому, что не было намерения. Если у тебя в руке белая фасолина, то только потому, что у тебя нет намерения достать красную.

— Есть... — сказал Ингвар и почувствовал, что начинает плакать от боли. — Намеренье есть. Правда. Правда.

Великан заметил, что Ветвь тихонько улыбается.

Он заставил себя улыбнуться. Всё что у него получилось — это страшная улыбка с кровавыми распилами разбитых губ и красными прорезями меж зубов. Но он перестал чувствовать лицо, не мог ему больше приказывать, не мог заставить себя собраться. Он мог ещё вспомнить Тульпу, мог заставить себя улыбнуться, но не мог приказать себе не плакать. Слёзы лились против его воли. И гаденькая ухмылка Ветви только усиливала поток.

Ингвар сказал себе все слова поддержки, которые знал. Но слёзы не унимались.

— Иди сюда. Садись, — спокойно сказал Хорн.

— Я не могу.

— Ты не можешь контролировать слёзы. Ладно. Но у тебя всё равно есть выбор. Он только в одном. Продолжить или не продолжать. Выбор за тобой. Поверь, голодным насрать, с каким лицом ты приносишь им жратву. И с каким лицом ты защищаешь их, не дашь чужакам пахтать их. Всем насрать, какое у тебя лицо. Важно только получилось у тебя или нет. А получилось или нет — зависит от намерения. Только. Скажу больше. Ты волен уйти. Вот прямо сейчас. Ты в любой момент можешь всё это прекратить.

— Но я ж реву... как баба.

— Бабы тоже бывают разные, — спокойно сказал Хорн. — Какая-то ревёт и делает. Какая-то ревёт вместо того, чтобы делать. Это вот единственная разница. Другой разницы нет. Правда это такая разница, которая определяет всё остальное. А в конечном итоге всё сводится к тому, что у одной детёныши выживают, у другой нет. А на слёзы — всем насрать, парень. Вообще всем. Но это тебе моя Дэя лучше объяснит. А пока садись.

— Сделай всё...

— Всё — не обязательно. Но начини уже чувствовать оргон. А то у меня ладонь занемела тебе пахтало разукрашивать.

— Что зависит от тебя...

— Ой, это оставь, пожалуйста, Инку. Он такое любит. А мне это знаешь — водой вода. Намеренье твоё я увижу, или когда ты мою руку начнёшь останавливать, или когда красные фасолинки доставать. И не раньше.

— А в остальном положись...

— Куда положись? Я из твоего лица сделаю отбивную, ты понимаешь? У тебя в голове слишком много слов. Макош их может вытравить лекарствами, Ной, наверное даже не станет слушать, Инк другими словами, Ишта состраданием. Как ты будешь с Суртом взаимодействовать, я себе не представляю, конечно. Но это не моя проблема, слава Матери Драконов.

— На судьбу.

— Всё? Выговорился? Теперь сядь и тяни фасолину. Тут девяносто девять белых. И одна красная. Ты кидаешь Соул и Соул же достаешь красную фасолину. А если нет, ты не плачешь, не бесишься, а защищаешься от моего удара. Тоже Соул. Я показывал как. Значит, ещё раз. Ты вскидываешь плечо, и одновременно подкручиваешь локотьнавстречу, и одновременно напрягаешь кисть, от которой всё остальная рука напрягается и костенеет до плеча. Одновременно, усёк? Иначе не успеваешь. Понял теперь?