Красная книга

— Ага, знатно прямо подфартит, — скептически согласилась Тульпа.

Ингвар показал мизинец.

— А сюда я ещё что-нибудь набью. Не знаю пока, что именно. Наверное, милосердное всевидящее око Ишты, Десятой Лоа.

— Ну да, ну да. И скажи, что ты выбрал его не потому, что оно похоже на инь.

Знаки на мизинце каждый выбирал сам. Поэтому у Нинсона там пока было пусто.

Он полагал, что когда-нибудь поставит туда недостающий символ. Глиф, что запечатает оргоновую пустоту. Ту, что всегда ощущалась неизбывной печалью.

От которой особенно тоскливо было осенью.

Которая отравляла раннюю весну, и так терпко чувствовалась летними вечерами.

От которой, как говорят, могла излечить настоящая любовь или настоящее призвание, или что угодно, главное — настоящее, корневое.

Но настоящего не было. Не было даже знака.

Лонека казалась чем-то настоящим...

Ингвар усмехнулся. Надо же. Уже и не вспомнить толком те ощущения. Только какие-то эпизоды. Фрагменты мозаики, стёклышки витража.

Как стаскивал с ней жреческое лиловое платье. Как хохотали. Как по красной от закатного солнца коже струилось красное вино, как они залили всё, что можно в его тесной комнатке. И ни единожды. И не вином. Как хохотали. Как он усадил её голой задницей на какие-то жертвенные подношения. Как они опрокинули десяток кубков, которые ещё долго грохотали по каменному полу. Как хохотали. Какой поднялся грохот. Как они потом отмывали храм. Как дико, неистово хохотали и любили друг друга.

Ещё чреда интересных увлечений. Красивых лиц. Обложек книг, которым Великан запускал пальцы между страниц, слюнявил уголки, листал, листал, перелистывал.

Но ничего, что хотелось бы навсегда сохранить в своей коже, в своём Мактубе.

Ингвар надеялся, что ещё поставит в ряд инсигний какой-то свой глиф, символ целостности. Символ того, что будет по-настоящему созвучно оргоновой мелодии его танджонов.

Нинсон, в задумчивости тёр ладонь, очищая кровь и грязь.

Пока под стёртым слоем не обнаружился знак.

— Что это?

— Глиф, — спокойно сказала Тульпа.

На мизинец могли поставить любой символ, совсем не обязательно веве одного из Лоа. То мог быть любой знак. В том числе и такой, который вовсе не использовался на Лалангамене. Определённая философия была и в том, чтобы ничего не наносить на мизинец.

Кто-то считал это принятием — готовностью к любым поворотам, свободой манёвра для духа и сознания. А кто-то просто пережитком детства, неспособностью определиться, не готовностью взять судьбу в собственные руки.

И Нинсон ка раз был из тех, кто к тридцати с лишним годам так и не знал ещё, кем хочет стать, когда вырастет. Мизинец его оставался чист. Кожа ждала. Странный значок, похожий одновременно и на «Т» и на «Ь».

— Его не было.

— А теперь есть. Видел такой знак прежде?

— Нет. Наверное, нет. Может быть, в книге... или храме Инка...

Храмы Инка, любителя и собирателя знаков, пестрели всевозможными значками, покрытые сверху донизу резьбой пиктограмм и символов.

— По виду довольно старая. Не такая старая, как остальные. Но, во всяком случае, несколько месяцев ей уже точно есть. Может быть, и несколько лет. Точно не скажу.

Тульпа потерла ладонь Великана, счищая грязь с остальных инсигний, оттирая засохшую кровь, обнажая ссадины. Она делала это сильными движениями без нежности и без жалости, с профессиональной-аккуратностью, как делают массаж любви жрицы Ишты.

— Инсигнии, — прокомментировала Тульпа. — Ну и что?

— А то, что ведь ясно, что я — это я. Моя прошлая жизнь не придумана. Откуда взялся этот глиф, я понятия не имею. Но остальные-то отметки мои. О жене, об учёбе. Я это не придумал. Это всё было!

— Просто маскировка. Выпачканные пальцы. Подумаешь, п-ф-ф-ф. Да ты себе целое тело сумел раздобыть. И теперь думаешь впечатлить меня поддельными татуировками?

Мысль о подделке инсигний была такой кощунственной, что даже Нинсон, в бытность свою дельцом часто нарушавший законы, не сразу переварил её:

— Но книги лиц священны. Их же не подделать.

— С уровнем влияния великого колдуна, каким ты был в то время, ты мог хоть мемуары написать в книгу лиц. Тем более, если твоя булла только там. Если бы ты был дворянином, то пришлось бы лезть в бархатную книгу. Это уже сложнее. Разные ведомства. Если бы ты был ещё и колдун, то понадобилось бы лезть в книгу теней. А с тобой, простолюдином без герба и без колдовских способностей, всего-то делов.

— А сигнум?

— А что сигнум?

— У меня был сигнум? Я был сигнифером?

— Ты был легендарным колдуном. У тебя всё было. И книга, и посох, и фамильяр, и скакун. Я не могу рассказать подробности обо всём этом. Сама знаю немного. А тебе и вовсе не нужно, а то сболтнёшь лишнего, когда пятки прижгут.

Ингвар молча кивнул.

— Ты был сигнифером. Когда мы с тобой виделись, у тебя было несколько сигнумов. Что само по себе делало тебя легендой. Но это в другом теле, я же говорю. Про те сигнумы я ничего не скажу. А у этого тела нет никаких сигнумов. И не может быть. Это же тело сказочника. Откуда бы у тебя взялся сигнум? Как бы ты его получил?

— Я... не знаю, так на всякий случай спросил... — смутился Ингвар.

— Ты выиграл в лотерею Кинка на играх? Один из дюжины ежегодных счастливчиков? Или выиграл аукцион Доли? Заделался в богатейшие семьи мира? Ты что стал лучшим автором года? Чтобы стать лучшим автором, надо хотя бы одну книжку написать сначала, Ингвар. Так откуда у тебя может быть сигнум?

У него была книжка. Но он не стал говорить об этом Тульпе. Или не было?

Получается, он только придумал, что у него была книжка?

Или точнее, ему это внушил его... прародитель?

Кем ему приходится тот легендарный колдун?

Кем он приходился сам себе?

— Когда мы с тобой общались последний раз, ты ещё не знал точно, под какой личиной будет удобнее скрываться. Сигнум выдал бы тебя любому видящему. А так атраментовый рисунок не помешал бы, конечно. И заживало бы всё как на собаке, и оргон бы резвее тёк...

— Ты можешь рассказать мне про оргон? Почему его мало?

— Это хороший вопрос, честное слово. Но он немного не по адресу. Надо спросить тебя. Почему ты смог так мало накопить? Из тех причин, которые я могу навскидку назвать? Семь личных гигеров, как ты их называл. Ты гордый, лживый, сластолюбивый, похотливый, жирный, завистливый, клятский лентяй. Можешь быть каким угодно легендарным, каким угодно смелым, каким угодно талантливым колдуном.

Ничего нового Ингвар Нинсон про себя не услышал.

— Но ничто из этих твоих достоинств не даёт оргона, понимаешь? Нужно было вовремя ложиться спать, меньше тискать девок, хоть раз выдержать до конца положенный пост. Хоть раз, Ингвар!

— Сластолюбивый и похотливый это не про одно и то же?

— Если стоит хорошо и часто, то, может, и про одно и то же. А если речь про обжиралово по ночам — то разные вещи.

— Понятно, — сник Ингвар.

Нинсон знал Сейд. Что такое оргон, знал отлично. Знал, что колдуны им колдуют.

Знал, что так не говорят. Как и про писателя не скажут, что он пишет вдохновением.

Знал, что эту энергию можно набрать, если вести правильный образ жизни.

Быть дисциплинированным и регулярными практиками возгонять оргон.

Не только колдуны обладают оргоном.

Оптимисты даже делают из этого вывод, что, значит, все люди чуточку колдуны.

Но это не так.

Граница между колдунами и пустышками чёткая.

Именно оттого, что нельзя научиться быть колдуном.

Как нельзя и перестать быть колдуном. Впрочем, так Ингвар считал ранее.

Учитывая, что он прямо сейчас учится быть колдуном, знания о мире придётся пересмотреть.

Но если опираться на общие представления, дело обстояло именно так.

Художник может мазюкать что угодно и на чём угодно. Некоторые умудряются продавать вкривь и вкось нарисованные каракули за баснословные деньги. Когда мазюкала становится художником? Когда его признали другие художники? Когда полотна стали продаваться? Когда они нравятся хотя бы одному человеку на свете?