Красная книга

Великан снял куртку Бентэйна, и спрятал в спальник. Не хотелось подходить ближе к огню, хвастая всеми этим серебряными черепами на застёжках. И, самое главное, в кармане был компас Ноя. Избавившись от куртки, Ингвар вылез из спальника, расстегнул дублет, рванул ворот рубахи.

Рану свою он так и не видел. Эшер должен был всё вычистить, прожечь раствором огнёвки, залепить голубой глиной, зашить нитями силиконового шёлка. Сверху всё было аккуратнейшим образом забинтовано. Но от стрельбы из шестидесятикилограммового лука швы разошлись, повязки съехали. Просвечивала залепленная кракелюрной глиной рука в грязных измазанных кровью бинтах.

Нинсон удивился запаху несвежей крови. Так пахнет лежалое, но ещё годное в пищу мясо. Это не тот запах, совсем не тот запах, который должен исходить от повязок.

— А что такое там?

— Полная инь, а не сустав. Разбили, когда на посохе стоял. Много лет уж ещё...

— А чего тогда кровь?

«Клять!» — беззвучно вскрикнул Ингвар про себя, когда понял, что облажался.

Обычно присовокупление «давно уж» и «много лет уж» в разговоре хорошо работало. Особенно с более молодым собеседником. Добавляло солидности. Делало тему менее интересной. Позволяло стушевать подробности за давностью лет. Да и люди легче воспринимали то, что уже длилось какое-то время.

Однажды Нинсон провёл целый день у срубленного дерева, лежавшего поперёк королевского тракта. И все проезжавшие по дороге спрашивали: «Это чего это?»

А он всем отвечал: «Да это давно уж лежит».

И люди со спокойной совестью, проезжали дальше.

— Это я ствол помогал с дороги оттаскивать, — зацепился Ингвар за последнее воспоминание. — Вот и разъехались швы. Чистка опять-таки. Пилюли. Мел. Шлаки. Лоа. Бабка одна заговорила. Лугела. Водичка заряженная.

Парень не вслушивался, и это невнятное бормотание вполне сошло за осмысленный ответ.

— Ну ладно тогда, — сказал Хольмудр на средине фразы Нинсона о лечебных корешках. — А пожрать-то у вас есть чего?

Грязнулька вопросительно посмотрела на Ингвара. Он кивнул. Девочка вылезла из спальника, и поползла к рюкзаку. Обычный человек встал бы, прошёл несколько шагов, и снова присел у пенька, к которому привален рюкзак. Но кукла привыкла передвигаться по клетке и не видела большого неудобства в том, чтобы проделать весь путь на четвереньках. Она сноровисто и быстро ползала таким манером.

Нинсон мысленно вознёс хвалу Иште. Поднимись Грязнулька на ноги, и Хольмудр увидел бы многочисленные раны. Нинсон утёр пот алым поварским платком, который оказался под рукой.

Каждая деталь поварской формы имела какую-то функцию, не была пустой данью традиции. Двубортная куртка позволяла перестегнуть заляпанную соусом сторону на чистую. Кроме того, создавала двойную броню от кипятка, или масляных брызг.

Поварской китель шился так, чтобы остались длинные рукава, которые придётся подвернуть в двойные или тройные обшлага. Множественный слой ткани защищал руки от искр и кипящего жира. Защитил предплечья Нинсона и от перелома, когда Михей пытался его зарубить. Но ещё этот запас длины позволял повару развернуть обшлага и обойтись без прихватки. Пукли поварского кителя не пришивались, а заправлялись в специальные петельки, чтобы легче сорвать куртку, если загорится. Иногда их обтягивали тканью, чтобы не так сильно раскалялись от близкого соседства с огнём. Правильный поварской платок был большим, чистым и повязанным вокруг шеи. Тогда его можно не развязывать, а прямо так промокнуть пот с лица — ведь толстый повар обильно потеет на жаркой кухне.

Только сейчас, используя платок по прямому назначению, Нинсон понял, что он не должен быть у него в руке. Он должен был оставаться на голове Грязнульки, как красная шапочка.

Ингвар медленно, едва не скрипнув глазами, перевёл взгляд на девочку. Та обняла рюкзак, широко расставив ободранные коленки, и доставала шарики мурцовки, чтобы угостить чужака. Сарафанчик доехал почти что до бёдер, обтянув острую фигурку, лишенную приятных глазу округлостей.

Нинсон приготовился к тому, что сейчас они будут биться за девочку. Но Хольмудр не смотрел ни на девочку, ни на голые, выставленные напоказ колени, ни на истерзанные бёдра, ни на бритый исполосованный череп, ни на ножны, закреплённые на лямке рюкзака, с которых Грязнулька потихоньку сняла петлю.

Волчья Пасть уселся на пень и принялся точить меч. Крупный оселок, забранный медными скобками, можно было закрепить и точить клинок под разными углами. Но Хольмудр точил его небрежно, не нуждаясь в дополнительных замерах. За свою жизнь он провёл по клинку больше ста тысяч раз. Руки сами знали, что делать.

Когда Хольмудр склонился над мечом, Нинсон рассмотрел чужака и его оружие. Длинная под две ладони рукоять с серым мехом. Цзуба в виде двух пожирающих друг друга волков — чёрного и белого. Непривычно было видеть такое оружие в руках пешего воина. То была не упругая и гибкая полоса стали, но твёрдое и широкое лезвие.

Что-то странное было как в этом красивом клинке, так и в его хозяине.

Длинные волосы были схвачены широким ремешком и потому оставляли лицо открытым. Из-под повязки виднелись края ещё незажившего шрама. Под ремешком, рана постоянно мокла и не могла зарубцеваться как следует. Но скрыть рану, для Волчьей Пасти было важнее, чем залечить её. Чтобы ему не вырезали там в самом центре лба, это приходилось как раз на танджон. Скверная метка, называвшаяся слепая Ишта.

Воин был не столь молод, как Великану показалось с самого начала. Он был ровесником Нинсона. Тренировки не дали ему закоснеть и оплыть, и парень находился в отличной форме. Вязанка хвороста и путь по лесу не сбили дыхания.

На свету стало ясно, что он получил своё прозвище не за жадность или свирепость, а за родовой шрам. Волчью пасть. Или, как его ещё называли, заячью губу. Шрам был спрятан за густой бородой, смазной воском. Без этой отметки парень мог бы считаться писаным красавцем. Золотоволосый, голубоглазый, с высоким чистым лбом и правильными чертами лица, он мог бы быть моделью для скульптора — настолько симметричным было его лицо и тело.

Ингвара заворожил момент, подчёркнутый для него в Мактубе.

Два человека сидели перед ним на равном удалении от костра. Пламя омывало светом то одного, то другого, как океанский прибой. Красивая в своей уязвимой искажённости и искорёженности девочка с дикой и несимметричной жизнью отражённой в непроницаемых угольных глазах. И уродливый золотоволосый красавец с чертами нарисованного героя, с пропорциями галантерейного манекена и с глазами баловня, в которых не отражалось ничего, кроме заточенной стали.

Грязнулька спросила:

— А как ты получил имя Волчья Пасть?

Нинсон опять приготовился к битве. Вряд ли Хольмудр стерпит издёвку. Хотя кукла, ясное дело, и не думала его подначивать. Она пыталась вести светскую беседу. Но вряд ли парень мог воспринять такой вопрос благодушно. И, тем не менее, он только усмехнулся:

— Вот девка, а! Расскажу, чего ж не рассказать-то.

Хольмудр жадно вгрызся в подтаявший комок мурцовки и захрустел сухарями. С аппетитом эту дрянь можно было есть только с большой голодухи. Нинсон кивнул, чтобы Грязнулька протянула ему ещё. Не прекращая водить оселком по лезвию, и пережёвывать мурцовку, Волчья Пасть ответил:

— Я, понимаешь, санитар леса. Выгрызаю заразу.

— Ты ешь... — Грязнулька замерла, подыскивая нужное слово, а Нинсон успел порадоваться тому, что она не знает слова «падаль», — ...тех, кто умер? Ешь стерв?

— И стерв тоже ем, — плотоядно осклабился Хольмудр.— Хотя предпочитаю, что посвежее. Я убиваю чужаков. Иных. Тех, кто прибыл к нам, на Лалангамену. Оттуда.

Он указал на пасмурное ночное небо, жадное до звёзд.

— А как ты их находишь? — спросила Грязнулька, и улучила момент, когда Хольмудр откусывал кусок сала, чтобы забрать никер под край сарафанчика.

— Их легко отличить. У пришельцев голубые глаза и светлые волосы.

Глаза у Ингвара были светлые, серо-синие, как глубокая вода. Борода и нечёсаная грива напоминали бурый мех лесного зверя. Проблеск светлых коричневых прядей заставил Хольмудра пристально вглядываться. Он даже приостановил работу. Замер истекающий жиром шарик и остановилось на лезвии точило.