Тартарары

– А что вы думаете про Сердцеедского?.. – неумышленно барабаня пальцами по пустой рюмке, спросил Евпсихий Алексеевич. – Кажется, он заметно отличался из всей компании?

– Очень занятный тип. Я выпросила у муженька все до единого протоколы допросов Сердцеедского, и внимательно их изучила, как истинная мазохистка. – Марья Антоновна подмигнула Евпсихию Алексеевичу, чтоб и ему предался шутливый настрой, касающийся образа мыслей Сердцеедского. – Слог, обороты, лексика, логика, лаконичность, аргументы – всё кружилось вокруг идеи кризиса мироздания, в котором пропажа бедной девочки не является чем-то значимым, а потому и уйдёт в прошлое, которое вряд ли кому удастся растревожить. Иногда было ощущение, что это не у него, а у меня в голове морок – настолько гипнотическим свойством обладал образ его мышления, переданный даже не в личной беседе, а через бумагу, но меня пронять нелегко; думаю, вы сумели убедиться, что я женщина отчаянная и себе на уме!!

– Да уж. – согласился Евпсихий Алексеевич.

– Помню, на какой-то совершенно невинный вопрос, он ответил фразой, не имеющей прямого отношения к вопросу, но, судя по всему, очень важной для Сердцеедского именно в тот миг, когда невинный вопрос был задан, и фраза была следующая: только в доме, наполненном собственной скорбью, ты можешь счастливо умереть… Очень странная фраза, не правда ли?

– Очень странная. А как вы думаете, что Сердцеедский имел в виду?

– Возможно, только то, что он сказал, и ничего больше, и вряд ли этот его мыслительный порыв имел отношение к гибели девушки.

– Мне это напоминает своего рода когнитивно-ассоциативную линию мышления. Ту самую линию, которая придаёт ходу сюжета особый драматизм. Я не верю, что такие вещи можно говорить спроста.

– Я вообще мало чему привыкла верить, однако, касательно этого случая, я всегда думала на Шершеньева! – кажется Марья Антоновна решилась твёрдо высказать своё подозрение, и даже не подозрение, а убеждение в виновности Шершеньева, вызванное долгими раздумьями над протоколами допросов и беседами с супругом. – Скользкий тип, замученный неудовлетворённостью собственными качествами лидера, поскольку невольно сравнивал своё поведение с поведением Сердцеедского, и убеждался, что по всем параметрам проигрывает. Ну, разве что в физической силе и красоте он явно возвышался над другими парнями, но мы же с вами понимаем, что внешними достоинствами можно успешно обмануть окружающих, но своим внутренним содержанием не обманешь ни себя ни других. Да ещё этот его приятель Свиристелов – тоже тип не из простых, насколько я могу судить; они вдвоём запросто могли бы придумать как управиться с бедной девушкой, поглумиться и придушить, этакие бесстыдники!.. К тому же я слышала краем уха некоторое время назад, что этот Свиристелов повесился… Да, не смотрите на меня так удивлённо, я почти уверена, что получила верные сведения, и Свиристелов повесился!.. А разве захочет нормальный человек просто так взять и повеситься? Он повесится, если только его совесть грызёт.

– Ну надо же, Свиристелов повесился??

– Повесился!!

– А разве он не оставил предсмертной записки?.. Самоубийцы частенько прощаются с миром в письменной форме.

– Вроде бы не оставил, но поскольку я про всё это слышала краем уха, то не могу точно утверждать, что он ничего не оставил. Если и оставил, то явно что-то пустяковое, совсем не касающиеся пропавшей девушки, иначе бы в следственном комитете переполошились, принялись бы ворошить закрытое дело, и новые данные просочились бы наружу.

– Мог бы и как-нибудь уклончиво написать, типа: «Прошу прощения у всех, перед кем хоть в чём-то виноват, а в кое-чём я виноват обязательно».

– Мог бы и так уклончиво написать, а мог бы и этак: дескать, электричество горит – освещает здания! больше нечего писать – спасибо, до свидания!.. – отшутилась Марья Антоновна.

– «С моих слов записано верно, дата числом, подпись!..» – принял участие в недолгой потехе Яша.

– Вот-вот, захотел бы что-то написать – обязательно бы написал… – рассуждал Евпсихий Алексеевич, лишь для формальности улыбнувшись. – А были у него жена, дети?.. С ними что?

– Никакой жены с детьми за ним не значилось. Видать, молод ещё был, не нагулялся.

– Не нагулялся, не нагулялся… – машинально повторил Евпсихий Алексеевич. – А вот адреса всех этих парней вы никак не запомнили, уважаемая Марья Антоновна, хоть приблизительно? вот хотя бы этот Свиристелов где проживал?

– Ничего не запомнила, да и не стремилась особо запоминать, просто всё записывала в особую тетрадочку, у меня там всё было аккуратно разграфлено и запунктировано. («Как бы нам сейчас тетрадочка-то пригодилась!» – воскликнул Яша. «Очень бы пригодилась!» – вздохнул Евпсихий Алексеевич) Но я знаю, где находится дом Шершеньева, поскольку я просто случайно однажды прогуливалась мимо этого дома, и даже чуть-чуть наблюдала за самим Шершеньевым, надеясь, что он совершит что-нибудь подозрительное, что выведет меня на нужный след, и я оставлю своего муженька в дураках! а ещё однажды я у дома Свиристелова была – это здесь неподалёку, пойдёмте на балкон, я вам его покажу. – Марья Антоновна распахнула дверцу на балкон и пригласила гостя пройти с тем подковыристым прищуром, с которым разведчик поднимается на наблюдательный пункт.

– А за Свиристеловым вы не следили?

– Свиристелов сам кого хочешь выследит – очень подозрительный взгляд имел молодой человек, я бы не решилась красться за ним в темноте. Вот, посмотрите на его дом, очень крепенькая пятиэтажка, и ещё красненькими кирпичами выложено у крыши: «1971».

– Что бы это могли быть за цифры?

– Думаю, это тот год, когда построили здание. Иногда советские строители чудили на такие темы.

– Хорошо, а где же у нас дом Шершеньева? – зябко поёживался Евпсихий Алексеевич, всматриваясь в сыроватую муть апрельского снегопада.

– В другом районе, ближе к центру города, названия улицы не помню, но, кажется, поблизости находится конечная остановка третьего трамвая – там, где он делает кольцо…

– Догадываюсь, что это за место, но трамвай там больше не ходит, Марья Антоновна!

– Как не ходит? – с ребячливой обидой всплеснула руками старушка.

– Так не ходит, сняли рельсы и вместо трамвая запустили троллейбус. Оказывается, местные жители жаловались на шум от колёс трамвая.

– Ох уж эти местные жители! – несколько с наигранной и шумной досадой рассердилась Марья Антоновна, впрочем, вполне искренне переживая за исчезновение трамвая с улиц любимого города. – Не хочешь жить рядом с трамваем – ну так переезжай в другое место, куда-нибудь туда, где нет ни малейшего шума, хоть на кладбище переезжай жить – разве кто тебя туда не пускает??

– Ну… Вот так, вот так!.. – сочувственно покачал головой Евпсихий Алексеевич.

С игривой уютностью извиняясь, что мало чем могла помочь, Марья Антоновна выпроводила гостя с балкона, поплотней захлопнула дверь, поскольку в комнату уже изрядно набралось ознобистой весенней волглости и звуковых ошмётков. Евпсихий же Алексеевич в ответ заметил, что Марья Антоновна, напротив, помогла ему очень много, и помогла в самой сути характеристик участников тех событий, что он и не рассчитывал заполучить столь важные сведения из таинственного прошлого, и теперь он надеется в своих поисках правды на благоволение судьбы. Разговор тем и кончился. С кухни был принесён реактивно клокочущий чайник с целью напоить гостя напоследок забористым напитком с примесью разнообразных луговых трав. Евпсихий Алексеевич, галантно обжигаясь и прифыркивая слегка сморкающимся носом, выпил свою чашку до дна, похвалил напиток и поблагодарил хозяйку.

– Однако, мне пора и уходить!!

– Как?? Уже пора?? – нелепо опечалилась Марья Антоновна. – Вот вам уже и пора!..

– Что же делать, труба зовёт. – Евпсихий Алексеевич быстренько снимал, выданные ему на время гостевания, домашние тапочки, и возвращал на ноги любимые ботинки.

– Непременно жду вас снова в гости.

– Непременно зайду.