Черта оседлости

От автора

Важнейшее качество разумного человека, на мой взгляд, это способность задавать вопрос «Почему?», искать и находить на него ответ. Поэтому три рассказа про Николая Ивановича Старцева я разместил в обратном хронологическом порядке. Чтобы ответить на вопрос, почему случилось то, что случилось.

ЧЕРТА ОСЕДЛОСТИ

Бьется солнце о тучи

Над моей головой…

/Б. Гребенщиков/

Старик с длинными седыми волосами, в кожаных штанах и куртке с тисненым орлом на спине сидел на высоком барном стуле в одной из кофеен Петроградской стороны, и смотрел в окно на пересечение улиц и на свой байк у тротуара. Черные штаны и, особенно, куртка придавали его фигуре брутальность и мощь, которой, скорее всего, не было в теле – в вырез футболки можно было заметить худые ключицы и морщинистую шею.

Было восемь утра. Кофейня только что открылась, кроме старика в нее успела заскочить только парочка старшеклассниц из гимназии неподалеку. Они сидели за столиком голова в голове, рассматривали что-то в телефонах, иногда хихикали.

На Старцева они не обращали никакого внимания. А это действительно был он – профессор Николай Иванович Старцев. Когда-то горячий юноша со стихами Вертинского, потом узник психбольницы, беглец из нее, затем восстановленный в правах любимый студентами преподаватель, профессор, удостоенный престижных наград и, в конце концов, изгнанный из Университета за то, что отказался прикрыть инициированный им же студенческий сатирический журнал. На обложке его очередного номера был нарисован колокол с огромной трещиной, похожей очертаниями на Урал.

– Ну, конечно, это же намек на будущую границу Сибирской республики, – сказал ему тогда коллега Гернштейн, – какой Ученый совет такое потерпит? Тем более, в такие времена!

Теперь это был просто «Профессор» без имени, без заслуг, купивший подержанный «Харлей» и втиснувшийся в общество байкеров, которое потеснилось, дало ему соответствующую роду занятий кличку, и, в общем, спокойно поделившись с ним куском своей своеобразной свободы. Старцев не говорил им, что ветер в лицо, рев моторов, удивленные или недовольные глаза пешеходов – это не свобода. Это просто одно большое звено цепи, по которому они несутся, накручивая круги. Он решил покататься с ними. Некоторое время. А потом – видно будет. Решил так, понимая, что «потом» – это не понятие, это измерение, в котором обычно оказываешься внезапно, часто не по своей воле.

Анна опаздывала. А чего ожидать от молодой женщины, талантливой и своенравной? Она обожает свою скрипку. Потому и опаздывает всегда и отовсюду – с репетиций, с концертов, от каких-то знакомых музыкантов.

Зашли две женщины бальзаковского возраста. У каждой большая сумка. Взяли по капучино и пирожному. Сели недалеко.

Из внутренних помещений вышла девушка в коричневой фирменной пилотке, в руках держала бумажный лист, оказалось – объявление. Подошла к двери, приклеила скотчем листок к стеклу. Повернулась и пошла обратно.

– Закрываетесь, что ли? – спросила одна из женщин.

– Нет, просто с шестого апреля работаем только на вынос. И доставка, – ответила девушка в пилотке.

– А! Вирус и до нас добрался, – сказала вторая.

– У нас генетическая проспиртованность, – весело добавила первая, – нас никакой вирус не возьмет!

– Пусть попробует, сам сдохнет! – поддержала вторая.

Они говорили о пандемии нового короновируса; судя по объявлению на двери, ставшей не новостью, а событием.

Зазвучал Бах из телефона – звонил Гернштейн.

– Слышал? – резко спросил д.э.н, не удосужившись поздороваться.

– Нет, – ответил Старцев.

– Наш, – Гернштейн сделал многозначительную паузу, – объявил нерабочие, слушай дальше – оплачиваемые дни. И рекомендации – сидеть дома, не высовываться! До конца месяца.

– Не понятно, – усмехнулся Старцев, – внеплановые общенародные каникулы? А как твои студенты?

– Со студентами просто: дистанционка, задания по почте, видеоконференции. У нас и ресурс подготовлен. А вот мне племянник звонил. Пребывает в шоке. У него фабричка небольшая, что-то пластмассовое делают. Люди спрашивают, как эти дни оплачиваться будут. А он мне звонит – консультируется, мол, как это понимать. Я же доктор экономических наук, к тому же – с юмором.

– Ну, ты ему конечно, ответил?

– Конечно, отослал к первоисточнику.

– К телевизору?

– Ты что! Нет, конечно, к книжной полке. Я недавно томик афоризмов купил, так вот один запомнился: «Настоящее чиновничье государство – это стремление подоить корову до того, как она поест. И еще содрать шкуру, поскольку шкура корове во время доения только мешает – чешется».

– И что сказал племянник?

– Племянник выразился нецензурно. Сказал, что пусть раскупоривает кубышку и платит тот, кто объявляет банкет. В общем, ему не смешно.

Старцев увидел через стеклянную дверь Анну. Нижняя половина ее лица была замотана цветастым платком.

– Извини, прощаюсь. Позже созвонимся, – сказал он Гернштейну, поднимаясь навстречу.

Анна ворвалась в кафе, как свежий ветерок. Ветерок действительно ей сопутствовал – просочился через открытую дверь.

Потянулась, подставляя щеку, но вспомнила про повязанный платок и рассмеялась.

– Привет!

– Привет!

– Я тебе маску принесла. Надень.

– Зачем? – удивился Старцев.

– А вот сейчас покажу.

– Что тебе заказать?

– Двойной эспрессо и что-нибудь не сладкое.

Пока Старцев заказывал кофе и выбирал круассан без начинки, Анна достала из кармана телефон.

– Вот смотри, подруга прислала из Милана, – она положила голову на плечо Старцева, чтобы и самой все видеть.

Видео было не длинным. На первом снимали из салона автомобиля, который проезжал по парковке возле супермаркета. По периметру парковки на расстоянии метров двух друг за другом стояли люди в масках и с тележками. Иногда незначительно перемещались на несколько шагов вперед.

Второе видео снимали из окна. По пустой улице мимо закрытых жалюзями витрин медленно, со скоростью прогуливающегося пешехода, ехала полицейская машина. За ней шли двое полицейских – каждый по своей стороне улицы. За ними еще трое. Все в масках. Что-то бубнил по-итальянски громкоговоритель, вероятно, с машины. Потрясал темп и пустота. Именно так, наверное, выглядит рай перед побудкой.

– Да, именно рай. И именно перед побудкой, – подумал Старцев, а вслух произнес:

– Впечатляет.

Анна достала из сумки и протянула ему маску со смешным пятачком с дырочками спереди.

Старцев взял маску, повертел в руках.

– Ты это серьезно?

– Очень серьезно!

– А через нее можно разговаривать? Ты сможешь разобрать, что я тебе скажу.

– Не знаю, но должна предупредить, что ближайший месяц мы сможем говорить только по телефону.

– Почему?

– Я буду на самоизоляции. И тебе советую. Всего месяц.

Анна смотрела на кофе и круассан. Она явно не могла решить, пренебречь ли безопасностью и снять повязку, или отказаться от удовольствия. Но все-таки стащила платок на шею. Старцев смотрел на нее, на шелковые завитки возле уха, вспоминал.

Год назад Гернштейн позвал его на концерт, в котором участвовала его родственница. К тому времени прошло уже четыре года, как навсегда ушла Лариса. Четыре года Старцев только работал и занимался дочерью. Вера, окончив школу, тут же записалась на какие-то бесчисленные языковые курсы, трижды в неделю тренировалась ай-ки-до, крутилась в молодежных организациях экологического и культурного толка. Старцев ее возил, встречал, что-то субсидировал, иногда ненавязчиво объяснял пределы. Наконец Вера поняла, кем хочет стать, и подала заявление в соответствующий университет в Англии.

– Папа, ты ведь меня понимаешь? – спросила она Старцева.

Старцев посмотрел на нее – серьезную, высокую и гибкую, с тринадцати лет носящую короткие стрижки. Конечно, он ее понимал.