Страница 7 из 22
Нет, всё равно извиняться не буду. Твои губы пахли чечевицей, обожаю чечевицу.
– Нам скоро будет по шестнадцать, и ты умираешь, всё по плану: чики-пуки там, pica pica здесь.
Я оглянулся в окно, куда мне уже следовало убираться; там, как и всегда, манила луна, я же когда-то хотел соревноваться с чёртом – украсть её или нет? Но это глупости. Туда не достану.
– Это ты.
Да-да, я, только усни, так сподручнее.
– Как здорово, что ты пришёл.
Ну очень здорово, ты чего очнулась? Но я промолчал, потому что в комнате потемнело, ну и комок в горле, сами понимаете, я тут всё видел, короче, я видел, к чему идёт.
– Помнишь, – сказала она, – ты украл чужую жену?
– Как тут забудешь. Кража выдающаяся, ибо человека спёр.
– Её звали Аксинья. Она красивая, играет на арфе, трынь-трынь, а ты, ты – самый гадкий человек на свете… или существо. Но знаешь что?.. Я бы тоже украла Аксинью. И поверь, украла бы её лучше тебя, я же всегда была лучше…
Танька беззвучно засмеялась.
Это правда. Я вспомнил, как был счастлив, как её ноги в красных колготках маячили у меня перед носом, когда волоклись по вспученному линолеуму детдома, как она с гиканьем опережала меня на дистанции от чулана до столовки.
– Так ты понял, почему она всё-таки ушла и опять стало хорошо?
– Потому что я не удержал чужую любовь в своём животе?
– Да потому что не спрятать навсегда краденого человека, дебил. Какой же ты дебил и выдумщик.
– А-а.
Резонно. Живот поурчал, подтверждая, что людей он в себе ещё не прятал и не способен на такое, нет, это к женщинам. Танька зажмурилась, сделала губы куриной гузкой, плакать вздумала, что ли?..
– Знаешь, Фёдор ведь маялся под этим окном.
– Он такой, такой, – быстро закивала она.
Я достал постаревшую бумажку, положил ей на снотворное, лишь бы не ныла.
Там были адрес и телефон Фёдора.
– Если он переехал в другой дом, то в Москве, Танька, ищи его, где такая воронка в небо поднимается. Воронка умных мыслей. А их закручивает желание скорей-скорей жить. В эту воронку засасывает птиц, да так, что они рожают раньше срока. Оно сразу видно – Фёдор идёт. Сведения я украл у ветра, чистая правда, слышишь?..
Я произнёс это, с трудом влезая на подоконник, потому что смерть Таньки весила как брейтовская свинья.
Невообразимая тяжесть в пузе.
Я нелепо перевесился наружу, взмолился о том, чтоб Танька встала, наконец, хоть подтолкнула меня. Но ещё рано, всё-таки рано; к тому же она опять забылась и уснула.
Силы мои иссякли, я просто спрыгнул и разбил пятки вдребезги. Земля явила себя в подлинном, адски твёрдом великолепии. Как теперь ходить по осколкам костей? Я пополз домой почти по-пластунски, с разочарованием узнавая, как же слабы мои руки, собирая бесценным животом пыль, окурки, помёт. На третьем пешеходном переходе тихо шуршащие колёса проверили мою пустоту на прочность. Вот тебе и выводок Сорок Сорок, какая ты птица? – ты теперь змей.
У одного ночного прохожего я вздумал украсть прямохождение, но смог лишь рыгнуть, и отрыжка была пахучая, как гнилое яблоко.
Не мог я красть – нагрузился до упора.
Я оставил дверь квартиры приоткрытой, так было гигиенично. Взвился по гладильной доске, по ручке шкафа, подцепил зубами крюк вешалки и сбросил на пол новый костюм для выпускного, проскользнул в него, а затем лёг смирно. Кажется, впервые в жизни успокоился. Свет ночного фонаря, льющегося в гостиную, перебивала полётом какая-то птица, отчего моё лицо то уходило в тень, то вспыхивало. Прошла пара дней, за которые я ничего не ел, а даже и наоборот – в пятки мои впилась какая-то невидимая тварь и засосала, затем я утратил подвижность и дыхание, далее ввалились нахальные люди, подняли и положили меня на один стол, перенесли на другой, потом на третий, самый холодный, потом я качался-качался, потом со мной прощались, всё это была дикая скука, в голове моей роились запоздалые мысли и абсурдное желание скорей-скорей жить, возможно, даже птицы рожали над моргом, а взбодрился я, только когда голос внутри шепнул.
Голос был сладкий, как та жвачка, но и тяжёлый, как та свинья.
– Теперь укради жизнь вон у того мальчика. Укради – и ты вернёшься, гарантирую. Ты всё можешь, вечный сирота.
– Это не мальчик, – отозвался я, хоть и не видел, кто там наведался на похороны, – это сто пудов Павлуха из приюта, он просто даун, у него щетина не растёт. Зато Павлуха здорово на голове стоит.
Я прям почувствовал, как смерть махнула на меня рукой.
– Ты можешь всё, – повторила смерть, рисуясь и подлизываясь, а впрочем, уже не надеясь, что я станцую твист на крышке гроба.
– Все злодеи, все жуткие убийцы, – подумал я проникновенно и слегка не в такт предыдущей жизни, – выглядят именно злодеями и убийцами, пока не закроют глаза.
– Так-так, ну и?
– Смерть, с закрытыми глазами-то не крадут.
О, это была шпилька.
Крышку опустили, смерть ушла, не попрощавшись, я сам оказался в чужом животе.
Честно говоря, долго-предолго я крутил в уме сладкую фантазию о том, как Танька ворует чужую мою чужую мою чужую жену. Что они там вытворяли, ой-ёй, арфистка и инвалид, руки музыкальные, руки работяжные, вот эти вот прогибы… Темнота наполнилась светлой грустью. Почему я никогда не спал с женщинами по-македонски? Всегда остаётся такая галочка-птичка: не сделал, не успел, не дожал, пустота во мне смеялась, хотя, безусловно, то был признак помешательства…
Я мог существовать так вечно.
Но она пришла.
И зарыдала. Танька была далеко наверху, на свету.
В звуке было что-то необычное: наверно, так рыдает человек, у которого за пару дней в отсохшие ноги с упрямой болью ростка, пробивающего асфальт, вошла жизнь. Одна-одинёшенька ревела на кладбище эта крепкая девица. И я скорбел: не видать мне, какие у неё отрастут ляхи, и зад – он сердечком нальётся? А в профиль зад будет как доска или закруглится гудящим диким ульем?.. Она же годами его отсиживала, а теперь просто обязана как следует размять!.. Нет, такое одиночество невыносимо.
Там, где у меня когда-то было сердце, засверкала, отозвавшись на Танькин плач, пустота. Свет её глаз вонзился в землю, добурился до меня, и темноты не стало. Раз пришла – значит, догадалась.
Я вспомнил о третьем правиле Сорок Сорок. Потрескивая белым шумом, как радиоприёмник Ёси, я начал исчезать. Молодчина Танька, ты завершила всё.
Я попался.
Отправление
Мне пришло извещение: посылка готова к выдаче.
– Так-с… По базе нету.
– Проверьте, посылка покинула сортировочный центр двенадцатого числа (я слежу по трек-коду), а в ваше отделение доставлена вчера.
– По базе нету.
– Проверьте, пожалуйста.
– Молодой человек, не задерживайте очередь, по базе нету.
Редкие дни мы называем особенными.
Недостаточно выделить их в календаре иным цветом по праздничным обстоятельствам. Отметить очередной взятой высотой, будь то продвижение по службе, свадьба, увеличение семьи. Нет, нам думается: особенный день – тот, что поражает спонтанной соразмерностью. Обстоятельств внешних – состоянию внутреннему. Когда ровен отклик мира на каждое твоё действие, и, значит, благое найдёт благой ответ, а дурное – дурной. Когда независимость, упорство твоего духа укрощают шумные и срамные сборища. Разум умножает разум, а сердце зажигает сердце.
Также это день абсолютной проводимости обратной связи, когда и тебя зажигают, умножают, облагораживают обстоятельства и люди. В такие дни сама судьба обретает податливость лишь оттого, что ты особенным образом уверен в себе и мире.
Уверенность Баканова проистекала из принципиальности и необыкновенной чувствительности к несоответствиям.
Они же – от потребности в справедливости.
Разумеется, его качества были не просто подмечены университетским окружением, а воспеты, внесены в фольклор философского факультета. Отношение к Баканову сочетало как грубую насмешку, заниженную оценку, так и невольный пиетет, залихватский кукиш: “Ох наш зануда вам поддаст!” Среди преподавателей, поощрявших дискуссии с аудиторией, Баканов слыл находчивым, хоть и увлекающимся интерпретатором.