Поколение влюбленных

…Но я опять увлеклась эмоциями, а нужно рассказывать по порядку, иначе зачем вообще рассказывать.

Утром мы поехали в стационар. Приятель Матвея оказался заместителем главного врача и очень приятным мужчиной лет тридцати с шикарными мушкетерскими усами. В его кабинете мы сняли верхнюю одежду и облачились в белые халаты. Мой халат был приталенный, с кокетливыми голубыми манжетами.

В отделении недавно сделали ремонт. Шоколадный линолеум еще не успел утратить гладкость и тускло блестел под светом электрических ламп. В коридоре были шероховатые стены, отделанные под розовый камень «жидкими» обоями. Двери в палаты целомудренно скрывали мир пациентов за непрозрачными, словно покрытыми инеем, стеклами. Только пахло здесь все равно тем же горьковато-приторным ароматом лекарств и дезинфекции, которым пропитаны все больницы. Никакой ремонт от него не избавит.

Больше, чем больницы, я не переношу только паспортные столы, и поэтому, мне было не по себе. Матвей так и не объяснил, что мы должны обнаружить. Он держался уверенно, расспрашивал своего приятеля по имени Сан Палыч о пациентах, а я плелась следом, стараясь не смотреть по сторонам. Мне казалось, что медсестры провожают нас насмешливыми взглядами. Мы прошли через все отделение, мимо одинаковых дверей в палаты, мимо холла с бежевыми диванчиками и молчащим телевизором.

— Вы сегодня решили начать с седьмой палаты? — спросила Сан Палыча веснушчатая девушка в белой медсестринской шапочке.

— Да, Леночка, — мушкетерские усы вежливо повернулись в ее сторону, — как у нас там дела?

— Вы Коваленко имеете в виду? — уточнила белая шапочка. — Все по-прежнему. Есть отказывается, к телефону не подходит. Вчера сестра привезла какой-то постер, говорит, что любимая группа. Повесили на стену. Только, по-моему, никакой реакции…

Я слушала вполуха. Какой-то Коваленко отказывался есть и не смотрел на постер. Меня это не касалось.

— Ясно, — сказали усы Сан Палыча, выслушав медсестру, — пойдем посмотрим, посовещаемся с коллегами.

Под коллегами имелись в виду мы с Матвеем.

Первое, что мне бросилось в глаза при входе в палату, — крикливый постер почившей группы «Ария», пришпиленный канцелярскими кнопками к стене.

Под ним на больничной койке, сложив руки на животе, лежало юное пухлощекое создание с ярко-рыжими, разумеется, крашеными волосами. На существе были оранжевая майка с черной надписью «Visavy» и черные, очень короткие шорты. Я сообразила, что это и есть та самая голодающая Коваленко. Когда мы вошли, она даже не пошевелилась.

В палате было еще три кровати и две пациентки. Одна — женщина средних лет с торчащей химической завивкой на голове, обвисшими щеками и тяжелым сиплым дыханием. При виде Сан Палыча она тут же поднялась с постели и заговорила маслено-приторным голосом неумелой кокетки:

— Доброе утро, Александр Павлович! Замечательно выглядите!

— Вы тоже, Надежда Васильевна, — вежливо соврали усы Сан Палыча.

— Ой, Александр Павлович, зачем вы по отчеству? Я же вам говорила, что ко мне можно просто Надя обращаться.

— Хорошо, Надя, а теперь давайте посмотрим, что у нас с давлением.

Сан Палыч быстро измерил давление, задал одышливой Наде еще пару вопросов и перешел к следующей пациентке. Это была девушка-подросток с очень бледным лицом и длинными темными волосами, спускающимися по плечам. Она сидела на кровати, подогнув под себя ноги, поглощенная маленькой книжкой из серии «Азбука-классика». Я хотела взглянуть на название, но при нашем приближении девушка быстро закрыла книгу и положила ее на тумбочку «лицом вниз».

— Как дела, Маруся? — ласково спросил Сан Палыч, присаживаясь рядом с ней на кровать.

Девушка по имени Мария привычно протянула руку и ответила:

— Все нормально.

— Должно быть не просто нормально, а хорошо, — с притворной строгостью сказал Сан Палыч, быстро наматывая на ее тонкое предплечье широкую ленту тонометра, — и с каждый днем должно становиться все лучше и лучше.

Девушка вяло улыбнулась и быстро глянула на нас, замерших как истуканы над ее койкой. Я невольно поежилась: у Марии были глаза бездомного щенка.

В последнюю очередь Сан Палыч подошел к постели Коваленко. Она лежала в той же позе, что и десять минут назад. Ее глаза упорно смотрели в потолок.

— Катя, нужно измерить давление, — мягко, но настойчиво сказал Сан Палыч. Однако я почувствовала, что он растерян и не знает, как себя вести с этим рыжеволосым меланхоличным ангелом.

Ангел с банальным именем Катя оторвал взгляд от потолка и перевел его на нас. Глаза у нее были восхитительно — зеленые.

— Зачем? — спросила она.

— Катя, так полагается, — терпеливо сказал Сан Палыч, неловко опускаясь на край кровати. Катины глаза снова устремились вверх.

— Я же вам говорила, что это бессмысленно, — устало-холодным тоном произнесла она, — вы, конечно, можете измерить мне давление и даже выписать какие-нибудь витамины. Но, — тут она слега передернула круглым плечиком, обтянутым оранжевой футболкой, — жить я все равно не буду.

— Катя, не надо так говорить, — Сан Палыч выглядел как несправедливо приговоренный арестант, даже его бравые усы поникли, — ты сама не представляешь, как быстро все меняется в жизни.

— Что? — Зеленый презрительный взгляд вернулся в нашу сторону. — Это ваша обязанность — врать пациентам?

— Катя, как ты можешь так говорить! — на заднем фоне возмущенно закудахтала Надя.

— Я говорю правду, — не повернув головы, процедила Катя, — в отличие от некоторых. Мне надоело, что везде все врут. Дома, на улице, по телевизору — одно вранье.

«Фу, какой низкопробный пафос», — подумала я. А Коваленко с вызовом глянула на Сан Палыча:

— Думаете, я пыталась покончить с собой из-за несчастной любви? Из-за того, что этот идиот меня бросил? Ничего подобного! Я бы сама скоро ушла от него. Просто это было последней каплей в море вранья! Он мне врал, что любит, родители мне врали, что все будет хорошо. Теперь вот вы мне врете. А для чего? Почему вы меня пытаетесь убедить, что надо жить? Что в этой жизни такого хорошего, что за нее все цепляются? Зачем жить? Чтобы закончить институт и потом каждый день убивать десять часов своей жизни за офисным столом? Смотреть по вечерам сериалы и нюхать потную спину мужа по ночам?

— В жизни есть не только сериалы и потные мужчины, — осторожно заметил Сан Палыч.

А рыжую Катю, как говорится, понесло.

— А что еще? Все остальное — только для избранных, для тех, кто с золотой ложкой во рту родился! И вы это прекрасно знаете! Да, я уже сейчас здесь, не вставая с кровати, могу предсказать все, что меня ждет!

— Тебе так только кажется, — устало сказали усы Сан Палыча, — никто не может знать, что его ждет в будущем.

— А чего здесь не знать, — Катя презрительно скривила губы и сразу перестала быть похожей на ангела, — посмотрите, как живут большинство людей! У нас одна соседка вечером смотрит «Кармелиту», а другая — «Клон» — вот и вся разница. На работу они обе встают с отвращением, потому что надоело, да и платят копейки. Вечером обе несутся закупаться в универсам и жарить котлеты для своего семейства. А вместо секса ночью будут с мужем подсчитывать, хватит ли им денег, чтобы взять еще один кредит и немножко отложить на отпуск. Вот и все радости жизни!

Все это говорилось трагическим голосом с апломбом плохой актрисы. Я сама когда-то страдала подобным бредом и знала, что это признак кривого взросления. То есть когда по мере роста человека заносит из одной крайности в другую. Раньше, слушая подобные монологи, я относилась к ним снисходительно, но в этот раз случилось непредвиденное. Пока Коваленко с больничной койки вещала о серости жизни, я отвела глаза. И увидела, как Маруся, сидя на краю кровати и подавшись всем корпусом вперед, жадно слушает Катькину проповедь. А над темноволосой головой в воздухе… Впервые это происходило на моих глазах. Маруся ничего не ощущала: она вся была поглощена услышанным. А от ее тела расползалась серая, еле видимая дымка: она отслаивалась от кожи и, словно влачимая невидимым ветром, ползла вверх серыми обрывистыми клочьями, скапливаясь вокруг головы в небольшое плотное облако пепельного цвета.