Играй в меня

Я неимоверно устал, но сон не шёл. Я лежал и слушал доносившиеся фоном разговоры родителей из гостиной, смотрел в тёмный потолок. Может, и правда ошибаюсь? Снова на грабли? Я выругался — подобные мысли извели. Поднялся, нашёл, не включая света, пачку сигарет в сумке. Юлька курить не позволяла, говорила, что я ей здоровым нужен. Я вроде как уступал, сам понимая, что ни к чему, но пачку всегда носил с собой. Может, по привычке. И иногда курил. Вкус дыма, почти забытый, дарил ложное опьянение, ударял по мозгам. И сейчас курить хотелось до ужаса.

Открыл пластиковое окно — окна тоже поменяли родители. Юлька говорит, что пластиковые окна — это пошло, а мне лишь бы не дуло. Смел с подоконника горку снега, облокотился, закурил, разглядывая вечерний город с высоты седьмого этажа.

Он светится огнями, такой незнакомый, но родной. Там, за соседними высотками, ближе к проспекту прячется наша школа. Может, сходить, посмотреть? Беседку нашу снесли, в которой мы тусили вечерами. Да и сама детская площадка новая. Все яркое, красивое — пластиковое. Наверняка — пошлое.

Я осознал внезапно, что все сделал правильно. И вернулся. И Олимпиец купил, который в моё время только строился. И сомневаться или искать пути отхода не буду. Как бы город не изменился, он — мой. И уступать я его не стану…

Снилась мне Катька. Удивительно, столько между нами произошло — и гадкого, и волшебного, по-настоящему сказочного, а снилась она мне школьницей. Шёл урок биологии — кабинет узнал, я сидел с Сенькой, а Катька — с Трофимовым, в соседнем ряду, чуть впереди. Шла контрольная, а я не смотрел на выложенные передо мной листы с тестом. Смотрел на Катьку.

Талия тонкая под простенькой белой блузкой. Кажется, её можно обхватить пальцами рук. Волосы убраны в косу, но одна прядь постоянно вырывается и падает на лицо. Катька вздыхала и заправляла её за ухо, но прядь была на редкость своевольна.

Я сидел и завидовал Трофимову: он-то рядом с ней. Может коснуться её руки, словно нечаянно. Я, который в принципе Дюймовочку за девушку не считал, теперь в её обществе терялся. Она была другой, не такой как все. Я не знал, как быть с ней.

А Катька, словно почувствовав мой взгляд обернулась. Чуть смугловатая, словно бархатная, кожа, которой всегда так хотелось коснуться. Глаза светлые, янтарные. Капелька-сережка в ухе. И прядка эта…

Во сне мне было светло. И сам свет, что щедро падал из широких окон, словно подсвечивая Катькины волосы. И само предчувствие волшебства…

Просыпаться было физически больно. Я даже не знаю, любил ли Катьку. Раньше думал — да, но жизнь успела показать, насколько эфемерна штука под названием «любовь». Но я знал — то, что бывает между нами, не каждому достается. И тогда, в своём сне, я не знал, что мы сами все испортим и сломаем. А сейчас больно, что все прекрасное осталось позади: и юность, и Катька… А впереди только тоска. Жизнь из одинаковых дней, в которой уже нет даже азарта, который жрал меня в первые московские годы.

На часах шесть. Темно, да и родители ещё спят. На душе гадко, горько, зато сон с Катькой принёс новые силы. Словно за все дни и ночи разом выспался.

— Не снись мне больше, — попросил я Катьку, обратившись к городу.

Катькину девятиэтажку отсюда не видно. И к лучшему.

Большая часть вещей осталась в машине, вытаскивать их я не стал. Сейчас торопливо умылся, позавтракал. Мать пыталась скормить мне недельный запас еды и ещё и с собой дать, но я сумел отстоять своё право ходить голодным. Мне пора. Пусть меня ещё никто не ждёт, слишком рано, но на месте не сиделось.

Олимпиец возвышался внушительной громадой. На парковке пусто, только банка из-под газировки, сплющенная чьей-то ногой. Внутри пахло краской, сырой ещё штукатуркой. Она же поднималась пылью с пола и оседала на брюки. Меня встретил охранник, не сразу сообразивший, кто я и зачем пришёл в такую рань. Дело в том, что покупкой я руководил дистанционно, по максимуму оттягивая своё возвращение. А теперь какой-то месяц — и Олимпиец снова заработает, уже под моим руководством.

В восемь внизу загудел перфоратор — рабочие подтянулись. Мой офис пока единственный, полностью отделанный в этом здании. Несколько комнат, в которых я буду проводить большую часть своего времени. Спокойные тона, большие окна, удобная мебель. За блеском я не гнался, самое главное в офисе — комфорт. Сам торговый центр начнёт работать через месяц, но большая часть площади уже сдана в аренду. Меня радует, сколько работы впереди, работа будет изматывать, выбивая ненужные мысли.

В десять раздался звонок. Я подобрался — подсознательно именно этого момента я ждал все утро. Он поднялся — серый неприметный человек, которому предстоит руководить службой безопасности. Я встречался с ним в Москве и остался доволен. И мой отец его рекомендовал — он уже ушёл из больших игр, но знакомства остались. Чутью отца я доверял.

На стол легли две папки. Обе такие же серые и неприметные, как человек, который их принёс. Они были тонкими — я сам просил просто поверхностно. Пока. Желание, которое зрело во мне многие годы, наконец сформировалось. Произошло это лишь вчера утром, и у Ивана было не много времени.

— Все? — спросил он.

— Если вы будете нужны, я позвоню. Вы довольны своим кабинетом?

— Да, все отлично.

— Тогда чувствуйте себя как дома. У нас впереди подбор персонала.

Иван кивнул, дверь за ним закрылась. Я смотрел на папки. Открывать или выбросить, пока не поздно?

— Брось, — сказал я сам себе. — Ты же хотел этого одиннадцать лет. Себе можно не врать.

Закурил. Снова, чёрт побери. И открыл первую папку. Терентьев Арсений Викторович. Сенька смотрел на меня с фотографии предельно серьёзно, словно понимал, что на первой за много лет встрече оплошать нельзя.

— Здравствуй, — поздоровался я.

Сенька, естественно, промолчал. Я мельком пробежался по строчкам, собрать много за сутки не удалось. Информация общая, уверен: если копнуть поглубже, то вылезет много всего интересного. Не знаю, что я хотел увидеть. Что Сенька пошёл по кривой дорожке, сидит в тюрьме, спился или и вовсе умер? Все у Сеньки хорошо. Баб меняет, как перчатки. Не женат. Фирмой собственной владеет, планирует податься в политику.

Месть — это блюдо, которое лучше подавать холодным. Что ж, моя месть остыла достаточно.

Я закрыл глаза, откинулся на спинку кресла. Внизу стучал молоток — устанавливают звукоизоляцию: слушать ежедневно шум полного людей торгового центра я не намерен. От сигарет горчило во рту. Я снова потянулся к пачке, но сам же себя остановил.

Мне было страшно. Какой она стала, моя Дюймовочка? Я и страшился, и желал этого одновременно. Все эти годы я гнал от себя Катьку. Она проникала ко мне во снах, со временем все реже и реже, теперь я даже вспомнить не мог, правда ли у неё глаза такие золотистые? Я мог гордиться собой — я даже ни разу не попытался разыскать её фото. Сначала от этого ломало. Потом привык. Люди вообще привыкают абсолютно ко всему.

И теперь страшно, и самому от этого смешно. Мне тридцать два года, и чего я только в этой жизни не видел. А теперь боюсь открыть папку. Хорошо, что моих терзаний никто не видит — не по статусу.

Папку я все же открыл. Катька изменилась, оставшись при этом Дюймовочкой. Как это получилось у неё? Черты лица как будто резче стали, глаза глубже. В уголках — первые морщинки. И при этом красивая, ещё красивее, чем была. Волосы тёмные, глаза светлые. Янтарь — я не ошибся. Золотистый. И смотрит так, словно душу вынимает. Это она всегда умела.

На следующей фотографии она с Сенькой. Я зубы стиснул. Перевернул фото, датировано летом прошлого года. Совсем недавно. Значит, они вместе… Иначе бы не лежала так по-хозяйски Сенькина рука на её талии, на которую я когда-то глазел и слюни пускал, идиот. Лица Катьки почти не видно, ветер волосы разметал, она пытается совладать с ними, понесла руку к лицу, убирая пряди — как знакомо… А Сенька её придерживает, чтобы ветром не унесло, Дюймовочку нашу.