Стихи

Медленно день уходит поступью матадора и плавным плащом заката обводит моря и долы. Тревожно чуют оливы вечерний бег Козерога, а конный ветер несется в туман свинцовых отрогов. Антоньо Торрес Эредья, Камборьо сын горделивый, среди пяти треуголок шагает без ветки ивы...

Антоньо! И это ты? Да будь ты цыган на деле, здесь пять бы ручьев багряных, стекая с ножа, запели! И ты еще сын Камборьо? Подкинут ты в колыбели! Один на один со смертью, бывало, в горах сходились.

Да вывелись те цыгане! И пылью ножи покрылись...

Открылся засов тюремный, едва только девять било. А пятеро конвоиров вином подкрепили силы.

Закрылся засов тюремный, едва только девять било... А небо в ночи сверкало, как круп вороной кобылы!

СМЕРТЬ АНТОНЬИТО ЭЛЬ КАМБОРЬО

Замер за Гвадалквивиром смертью исторгнутый зов. Взмыл окровавленный голос в вихре ее голосов. Рвался он раненым вепрем, бился у ног на песке, взмыленным телом дельфина взвился в последнем броске; вражеской кровью омыл он свой кармазинный платок. Но было ножей четыре, и выстоять он не мог. И той порой, когда звезды ночную воду сверлят, когда плащи-горицветы во сне дурманят телят, древнего голоса смерти замер последний раскат.

Антоньо Торрес Эредья, прядь - вороненый виток, зеленолунная смуглость, голоса алый цветок! Кто ж напоил твоей кровью гвадалквивирский песок? - Четверо братьев Эредья мне приходились сродни. То, что другому прощалось, мне не простили они и туфли цвета коринки, и то, что кольца носил, а плоть мою на оливках с жасмином бог замесил. - Ай, Антоньито Камборьо, лишь королеве под стать! Вспомни пречистую деву время пришло умирать. - Ай, Федерико Гарсиа, оповести патрули!

Я, как подрезанный колос, больше не встану с земли.

Четыре багряных раны и профиль, как изо льда. Живая медаль, которой уже не отлить никогда. С земли на бархат подушки его кладет серафим. И смуглых ангелов руки зажгли светильник над ним. И в час, когда четверо братьев вернулись в город родной, смертное эхо затихло гвадалквивирской волной.

ПОГИБШИЙ ИЗ-ЗА ЛЮБВИ

- Что там горит на террасе, так высоко и багрово? - Сынок, одиннадцать било, пора задвинуть засовы. - Четыре огня все ярче и глаз отвести нет мочи. - Наверно, медную утварь там чистят до поздней ночи.

Луна, чесночная долька, тускнея от смертной боли, роняла желтые кудри на желтые колокольни. По улицам кралась полночь, стучась у закрытых ставней, а следом за ней собаки гнались стоголосой стаей, и винный янтарный запах на темных террасах таял. Сырая осока ветра и старческий шепот тени под ветхою аркой ночи будили гул запустенья.

Уснули волы и розы. И только в оконной створке четыре луча взывали, как гневный святой Георгий. Грустили невесты-травы, а кровь застывала коркой, как сорванный мак, сухою, как юные бедра, горькой. Рыдали седые реки, в туманные горы глядя, и в замерший миг вплетали обрывки имен и прядей. А ночь квадратной и белой была от стен и балконов. Цыгане и серафимы коснулись аккордеонов.

- Если умру я, мама, будут ли знать про это? Синие телеграммы ты разошли по свету!..

Семь воплей, семь ран багряных, семь диких маков махровых разбили тусклые луны в залитых мраком альковах. И зыбью рук отсеченных, венков и спутанных прядей бог знает где отозвалось глухое море проклятий. И в двери ворвалось небо лесным рокотаньем дали. А в ночь с галерей высоких четыре луча взывали.

РОМАНС ОБРЕЧЕННОГО

Как сиро все и устало! Два конских ока огромных и два зрачка моих малых ни в даль земную не смотрят, ни в те края, где на челнах уплывший сон поднимает тринадцать вымпелов черных. Мои бессонные слуги, они все смотрят с тоскою на север скал и металлов, где призрак мой над рекою колоду карт ледяную тасует мертвой рукою...

Тугие волы речные в осоке и остролистах бодали мальчишек, плывших на лунах рогов волнистых. А молоточки пели сомнамбулическим звоном, что едет бессонный всадник верхом на коне бессонном.

Двадцать шестого июня судьи прислали бумагу. Двадцать шестого июня сказано было Амарго: - Можешь срубить олеандры за воротами своими. Крест начерти на пороге и напиши свое имя. Взойдет над тобой цикута и семя крапивы злое, и в ноги сырая известь вонзит иглу за иглою. И будет то черной ночью в магнитных горах высоких, где только волы речные пасутся в ночной осоке.

Учись же скрещивать руки, готовь лампаду и ладан и пей этот горный ветер, холодный от скал и кладов. Два месяца тебе сроку до погребальных обрядов.

Мерцающий млечный меч Сант-Яго из ножен вынул. Прогнулось ночное небо, глухой тишиною хлынув.

Двадцать шестого июня глаза он открыл - и снова закрыл их, уже навеки, августа двадцать шестого... Люди сходились на площадь, где у стены на каменья сбросил усталый Амарго груз одинокого бденья. И как обрывок латыни, прямоугольной и точной, уравновешивал смерть край простыни непорочной.

РОМАНС ОБ ИСПАНСКОЙ ЖАНДАРМЕРИИ

Их копи черньш-черны, и черен их шаг печатный. На крыльях плащей чернильных блестят восковые пятна. Надежен свинцовый череп заплакать жандарм не может; въезжают, стянув ремнями сердца из лаковой кожи. Нолуночны и горбаты, несут они за плечами песчаные смерчи страха, клейкую мглу молчанья. От них никуда не деться скачут, тая в глубинах тусклые зодиаки призрачных карабинов.

О звонкий цыганский город! Ты флагами весь увешан. Желтеют луна и тыква, играет настой черешен. И кто увидал однажды забудет тебя едва ли, город имбирных башен, мускуса и печали!

Ночи, колдующей ночи синие сумерки пали. В маленьких кузнях цыгане солнца и стрелы ковали. Плакал у каждой двери израненный конь буланый. В Хересе-де-ла-Фронтера петух запевал стеклянный. А ветер, горячий и голый, крался, таясь у обочин, в сумрак, серебряный сумрак ночи, колдующей ночи.

Иосиф с девой Марией к цыганам спешат в печали она свои кастаньеты на полпути потеряли. Мария в бусах миндальных, как дочь алькальда, нарядна; плывет воскресное платье, блестя фольгой шоколадной. Иосиф машет рукою, откинув плащ златотканый, а следом - Педро Домек и три восточных султана. На кровле грезящий месяц дремотным аистом замер. Взлетели огни и флаги над сонными флюгерами. В глубинах зеркал старинных рыдают плясуньи-тени. В Хересе-де-ла-Фронтера полуночь, роса и пенье.