Междуцарствие (рассказы)

Портрет

6 января 1847 года Вяземский пишет Tschaad'у письмо, в котором сетует на то, что "со смертью Пушкина, с отсутствием Жуковского мои литературные отношения почти совершенно пресечены. С одним Тютчевым есть еще что-то общее, но пример его вовсе не возбудительный. Он еще более меня пребывает в бездействии и любуется и красуется в своей пассивной и отрицательной силе. Кстати, о нем скажу Вам, что он ждет Вашего портрета".

Портрет Тютчеву вскоре послан, и 13 апреля Тютчев пишет ответ, начинающийся с нежного пассажа: "Наконец-то, дорогой Петр Яковлевич, в моих руках прекрасный подарок, вручаемый мне Вашей дружбой".

Tschaad немедленно (10 мая) отвечает: "Я в восхищении, дорогой, что Вы удовлетворены моим портретом. Он должен был быть литографирован в Москве, но так как здесь не нашлось хорошего литографа, то он был послан в Петербург, и я полагал, что Вы столь же охотно примете оригинал, как приняли бы и копию. Если бы Вы согласились принять на себя труд справиться, какой литограф наиболее славится в Петербурге и какова его цена, и сообщить мне об этом в двух словах, я был бы Вам бесконечно обязан".

В том же 1847 году г-н Чаадаев расскажет об этом эпизоде Н.Д.Шаховской:

"Сегодня я позирую для портрета карандашом, предназначаемого Тютчеву.

Художник, которого вам рекомендую - зовут его Петровский, - пожелал сделать мой портрет даром". Карандашный портрет 1847 года неизвестен, но известны два портрета маслом, выполненные в 40-х годах. С одного из них, погрудного, три четверти вправо, на котором Tschaad изображен в плаще с меховым воротником, через посредство С.Д.Полторацкого он заказал в Париже литографированные копии, которые дарил своим друзьям и знакомым.

Тютчев же рассказал Е.М.Феоктистову про этот портрет так: "Задумал Чадаев (все пишут его фамилию по разному - А.Л.) подарить друзьям свой портрет масляными красками. Найден был живописец, молодой и талантливый человек, усердно принявшийся за работу, но работа сделалaсь для него тяжким мучением. Чадаев заставлял его переделывать портрет не менее пятнадцати раз, так что несчастный художник воскликнул однажды:

- Откровенно признаюсь, что я не могу равнодушно смотреть на вас, писать два или три месяца одно и то же лицо - это ужасно!

- Мне остается только сожалеть, - возразил ему с невозмутимым спокойствием Чадаев, что вы, молодые художники, не подражаете вашим предшественникам, великим мастерам XV и XVI веков, которые не тяготились воспроизводить один и тот же тип.

- Какой же это?

- Тип Мадонны".

Tschaad, Герцен и атмосфера

Герцен в эмиграции выпустил книгу "О развитии революционных идей в России" - в 1851 году по-немецки в журнале и отдельной брошюрой на французском. Об этом Tschaad'у сообщил граф Алексей Орлов, в ту пору уже начальник III Отделения. И добавил, что в этой книге "из живых никто по имени не назван, кроме тебя и Гоголя, потому, должно быть, что к вам обоим нечего прибавить и от вас обоих ничего убавить, видно, уж нельзя". Чаадаев пришел в восторг. Однако...

Жихарев: "Кажется в тот же день, и уж никак не позднее другого, Чаадаев написал и отослал к графу Орлову письмо... "М.Г. граф Алексей Федорович! Слышу, что в книге Герцена мне приписываются мнения, которые никогда не были и не будут моими мнениями. Хотя из слов Вашего сиятельства и вижу, что в этой наглой клевете не видите особенной важности, однако не могу не опасаться, чтобы она не оставила в уме Вашем некоторого впечатления. Глубоко благодарен был бы Вашему сиятельству, если б Вам угодно было доставить мне возможность ее опровергнуть и представить Вам письменно это опровержение...".

"Для чести графа Орлова и припоминая свойство его отношений к Чаадаеву, я осмеливаюсь предполагать, - пишет Жихарев, - что этим письмом он был и удивлен, и опечален тяжко. Он слишком хорошо знал цену подобных заявлений и, конечно, не считал Чаадаева в числе тех, от кого их следует ждать."

Комментаторы к двухтомнику Чаадаева 1991 года, вышедшему в пик российской любви к демократам-западникам и к Чаадаеву - как к их предтече, утверждают, что в этом письме имеет место тонкая ирония, поскольку его затея состояла именно в том, чтобы приобрести книгу Герцена в личное пользование. Но это предположение плохо стыкуется со следующим эпизодом.

"Очень скоро после написания и отправки письма к графу Орлову копию с него Чаадаев прислал мне, - продолжает Жихарев, - в то же время назначая на другой день с ним вместе где-то обедать. Когда мы перед обедом сошлись, Чаадаев стоял спиной к печке, заложив руки за спину. Я подал ему письмо и сказал, что "не ему же растолковывать значение его поступка, что он сам лучше всякого другого его понимает, но что только не могу постигнуть, для чего он сделал такую ненужную низость?" Чаадаев взял письмо, бережно сложил его в маленький портфельчик, который всегда носил при себе и, помолчав с полминуты, сказал: "Мой дорогой, все дорожат своей шкурой".

Для графа же Алексея Орлова этот жест Чаадаева вряд ли был неожиданным: в свое время, вскоре после "телескопской" истории, Tschaad свиделся с Орловым, чтобы навести справки о том, что "хотел бы побывать в Петербурге как он думает, будет ли это угодно, или нет государю?" "Почему же нет? удивился тогда Орлов. - Ты там что-то против Папы написал - да про то давно забыли: а в самом деле, не стыдно ли тебе, скажи на милость, - уж и старика-то божьего, который никому ничего не делает, никого не трогает, - и того-то ты не мог в покое оставить?".

Но и это не все: чуть ли не в тот же день, что и письмо Орлову (июнь-июль), писано письмо и Герцену (2 июля 1851 года): "Слышу, что вы обо мне помните и меня любите. Спасибо Вам. Часто думаю также о Вас, душевно и умственно сожалея, что события мира разлучили нас с Вами, может быть, навсегда. Хорошо бы было, если б Вам удалось сродниться с каким-нибудь из народов европейских и с языком его, так, чтобы Вы могли на нем высказать все, что у Вас на сердце, всего бы мне кажется лучше...

Благодарю Вас за известные строки (речь все о то же - А.Л.). Может быть, придется Вам скоро сказать еще несколько слов об том же человеке, и Вы, конечно, скажете не общие места - а общие мысли. Этому человеку, кажется, суждено было быть примером не угнетения, против которого восстают люди, а того, которое они сносят с каким-то трогательным умилением и которое, если не ошибаюсь, по этому самому гораздо пагубнее первого... Может быть, дурно выразился".

Герцен найдет мысли: "Всякий раз, как я вижу Чаадаева, например, я содрогаюсь. Какая благородная чистая личность, и что же - в этой жизни тяжелая атмосфера северная сгибает в ничтожную жизнь маленьких прений, пустой траты себя словами о ненужном, ложной заменой истинного слова и дела".

Бормотания

"Вот уже скоро год, дорогая кузина, как я получил Ваше письмо", - пишет Чаадаев Н.П.Бреверн, еще одной кузине, 2 ноября 1847 года из дома на Басманной.

Или из письма Е.Н.Орловой с той же Басманной, 15 декабря 1845 года: "Я собирался писать Вам, сударыня, чтобы рассказать о нашей общей потере, когда Ваше письмо трогательно призвало меня к этому... По мере того, как мы движемся к концу жизни, люди исчезают вокруг нас, и остаются могилы как бы заставляющие приближаться к нашей собственной могиле, с большей сосредоточенностью".

Дальше еще точнее: "Год назад наша дорогая покойница была при смерти, когда ее настигла болезнь, унесшая ее от друзей. В первый раз она вылечилась почти чудесным образом. Врачи обещали ей всего несколько часов земного существования, когда она неожиданно вернулась к жизни... От этой болезни, в которой ей приоткрылся лучший мир, у нее осталась только жажда узнать его, желание смерти. Оно не покидало ее до того последнего дня, когда эта душевная потребность была удовлетворена".

Удовлетворения потребности

"Я собираюсь Вам писать, любезный друг, когда пришло Ваше письмо. Сначала отвечу на Ваши строки, а затем Вы узнаете о маленькой посмертной услуге, которую я жду от Вас, посмертной, что касается меня. Еще раз благодарю Вас за проявления Вашей дружбы и признаюсь Вам еще раз, что я этого совсем не ожидал. Я знаю, что один из моих пороков принимать некоторые вещи совершенно серьезно, но как в этом исправиться, когда живешь уже второе пол-столетие и приближаешься бегом к концу. Во всяком случае, я очарован тем, что нахожу Вас таким добрым малым. Мне кажется, что этот титул лучше, чем "недоносок", которым Вы недавно любили себя украшать. Что Вы думаете по этому поводу? Заметьте, что эти выкидыши у нас почти всегда являются результатом специальных условий, в которые мы заключены, так что самые почтенные устремления вполне законного честолюбия являются, в сущности, глупыми выходками. Все, что Вы говорите, впрочем, превосходно, есть только в Вашем письме одно место, которое я не понимаю: это Ваша иллюзия относительно моего положения. Я, впрочем, могу только этому радоваться, так как это избавляет Вас от печали присутствовать при этой перипетии, которая все-таки не сможет оставить равнодушным. Мне неохота повторять Вам то, что я на днях говорил, но я не могу не предупредить Вас, что совершенно бесполезно для Вас баюкать себя надеждой увидеть, что все примет снова свое обычное течение." письмо к биографу Михаилу Жихареву.