Про Life

Никогда ещё Герману не было так неловко за брата. Даже если Ольга была настолько глупа, чтобы решить, что дизайнер-дицефал – это как дизайнер-гей, только круче и креативнее, она всё равно не заслуживала этих слов.

— Зачем так о себе говорить? – ласково спросила Оля. – Разве тебе самому это нравится?

— Можешь считать, что я пошутил. Тебе пора, Оля.

— Но мы ведь так и не обсудили образ!

— Потом обсудим. Нам надо работать.

Сергей бросил на стол пару мятых купюр и быстрым шагом пошёл к выходу из зала. Герман обернулся и кивнул Ольге на прощание. Она сочувственно улыбнулась в ответ.

В комнате отдыха было слишком душно, так что близнецы туда не пошли. Они укрылись за той самой портьерой, где сто лет назад уговаривали Леру не связываться с Балаклавицем, и открыли окно. Герман с наслаждением окунул лицо в ночной воздух и закурил.

— Что за истерика?

— О чём ты говоришь? – с притворным удивлением спросил Серёжа. – Я в порядке.

— То, что ты наговорил Лисицкой… ты что, серьёзно так думаешь?

Брат вздохнул.

— Ой, да нет, конечно. Но мне же нужно было как-то её сплавить отсюда, тебе не кажется? Бросай сигарету и пошли спать.

— А работа? – не понял Герман.

— Нас развезло, а в зале духота. Какая тут работа. Либо обтошнимся, либо разобьём что-нибудь. Ещё не хватало штраф платить.

— А Марго?

— Скажем, в туалете были, и всё. Что она нам сделает? В опеку пожалуется? – ожесточённо усмехнулся Сергей. – Скажем, клиентке ноги целовали, как она говорила.

Белое солнце взошло в зенит. Опуская ресницы, Герман чувствовал себя так, будто его уносит на тёплых волнах, и поспешил подняться в комнату, пока не унесло совсем.

Он пришёл в себя через несколько часов, когда в дверь отчаянно заколотили. Опьянение давно истекло. Голова запотела изнутри от паров текилы. Поднявшись через силу, Герман открыл дверь.

На руки ему упала заплаканная Лера и спрятала лицо у него на груди.

Герман задвинул Леру за спину и выглянул в коридор.

Кто-то забыл закрыть форточку. По этажу бродил сквозняк и трогал колокольчики, привязанные к дверным ручкам девушек. Липкие ленты для ловли мух переплелись и склеились. Было тихо и пустынно. Канун Хэллоуина, а значит, все будут гулять до утра в надежде на обильные чаевые.

Герман заперся на ключ, а балконную дверь, наоборот, открыл, чтобы перегар выветрился.

Лера была раздавлена. Мокрое место.

— Мне больше некуда пойти. Они отобрали телефон, позвонили по всем номерам и наговорили, что я больная, мне надо лечиться… чтобы никто не смел, даже не приближался…

— И всё твои друзья в это поверили? – изумился Герман.

— В том-то и дело, что нет, - мучительно сказала Лера, - просто им никому не нужны эти проблемы! Разбирайся сама, а то ещё придут с ментами тебя искать… Так все они и сказали!

Руки сами собой скрестились на груди.

— Но это ведь твои родители, - произнес Сергей.

От удивления Лера даже перестала плакать.

— Они мне не родители. Моих родителей лишили родительских прав.

— Ты поняла, о чём я. Ладно, пусть будут люди, которые тебя вырастили. Может, они в чём-то правы, а?

— И что теперь? Выгонишь меня, раз считаешь, что они правы?

— Ты пришла к Герману, вот он пусть и решает, - сдался брат и самоустранился, вставив наушники.

Герман понимал, чем грозит Лерино появление. Хищен был «Сон Ктулху» со всеми его окнами, глазками, замочными скважинами, камерами видеонаблюдения и выслуживающимися доносчиками…

— Конечно, ты остаёшься, - сказал он. – Это даже не обсуждается.

— Ты такой хороший, - растроганно отозвалась Лера, - мой самый лучший друг! Нет, ты мой единственный друг!

Её прокуренный многослойный наряд выглядел так, будто она надевала всё подряд, чтобы унести побольше вещей. Под собственной тяжестью одежда сползла с плеча, пересечённого алой лямкой бюстгальтера. Герман обжёгся об эту лямку и отвёл взгляд.

— Может, ты есть хочешь? Я принесу что-нибудь из ресторана.

Это была не лучшая идея. Внизу, в темноте, щёлкала жвалами Марго, которая ещё не свела с близнецами счёты за текилу.

Лера выбралась из-под вороха одежды и осталась в кирпично-красной водолазке, рукава которой были коротковаты. Герман вспомнил претензии Лисицкой. Модель была не так уже неправа.

— Ничего не надо, только дай пепельницу.

Герман подал и щёлкнул выключателем. В скошенных гранях пепельницы вспыхнули искры и бросились Лере в глаза.

— Выключи, - поморщилась девушка.

Она успокоилась, но всё равно выглядела злой и несчастной. С ногами забралась на матрас, вытряхнула из рюкзака ноутбук и проверяла и перепроверяла, не добрался ли кто до её счетов и виртуальных копилок, обескровив её бега.

Герман любовался каждой Лериной чертой – коленкой в прорехе джинсов и синяком на коленке, плохо прокрашенными волосами в рассыпающейся причёске-колоске. Даже рюкзачком без обычной девичьей дребедени, с железной мелочью в крошках табака на дне, даже одеждой на полу – поношенной, вытянутой, с запахом прелой листвы.

Сергей полез в постель, целенаправленно огибая Леру. Движения его были увесисты, дыхание отдавало алкоголем. Когда брат устроился и затих, то Герман больше не мог разглядеть Леру, как ни вертел головой.

Дождавшись, пока дыхание Сергея выровняется, Лера сказала:

— Знаю, я ему не нравлюсь.

— Что ты, Лера! Просто он такой человек. Он со всеми так разговаривает.

— Да ладно. Я никому не нравлюсь, ты ещё не заметил? Ну… нету во мне ничего. С друзьями меня не познакомишь, домой пригласить стыдно… а для того, чтобы жизнь прожигать – я лучшая компания.

— Не говори так!

— Ты не думай, я не жалуюсь. Просто не умею. Знаю только, как давить на жалость, когда мне что-то нужно. И я знаю, что так нельзя, но не понимаю, почему, и ничего не смогу с собой поделать!

Лера села ближе и поставила между ними пепельницу.

— Если бы я раскаивалась, это было бы хотя бы по-человечески. Но я никогда не жалею о своих поступках. Только о том, что они выходят наружу. Поэтому от меня все рано или поздно отворачиваются. Но я же не виновата, что такая!

— Лера, я понимаю.

Лера прикурила от окурка новую сигарету и яростно растёрла его в пепельнице.

— Да что ты можешь понимать! Вот почему нельзя ударить человека? Потому что будет больно? Так ведь ему, а не мне. Но что-то же останавливает… всех… кроме меня. Врачи говорят, что у меня недоразвитие какие-то областей мозга, и мне просто не дано… А знаешь, что страшнее всего? Я всё осознаю. Что во мне сломано что-то важное, и из-за этого меня всегда будут травить, и мне самой от себя так тяжело! Так невыносимо!

Лера подвинулась ближе. Её волосы кольцом свернулись у Германа на плече. Её дыхание пахло фруктовой жвачкой. Губы опухли. Под глазами цвели синяки.

— Лера, Лера, - зашептал Герман, теряя голову, - да пошли они все к чёрту! Мир большой. У нас достаточно денег, чтобы уехать туда, где никто тебя не знает и никогда не найдёт. Ты будешь делать только то, что захочешь, ты…

— Ты мечтатель, Герман. Какой же ты мечтатель, - вздохнула Лера. Её глаза затянуло поволокой. – Если бы можно было сбежать далеко-далеко, в разрушенный атомной войной город, в руины, занесённые прахом и сухими листьями… Чтобы покрываться там пылью, дышать тленом и знать, что больше никуда не надо идти, ничего делать. Что на много километров вокруг – ни одной живой души, и меня самой, возможно, скоро не станет… Просто лечь и не вставать. Тогда, наверное, я наконец обрела бы покой.

Этот потрясло и напугало Германа. Он произнёс несмело:

— Ты можешь сделать это в Эйфориуме.

— Это не то. Не по-настоящему, как говорит твой брат. Я ведь не забуду, что это не навсегда.

Взгляд девушки блуждал туда-сюда по Серёжиным эскизам, как фары проезжающих мимо клуба машин.

— А если бы могла забыть?

— То всё равно сделала бы по-другому. Я бы придумала себе жизнь с нуля. Это была бы хорошая, чистая жизнь. А потом – увеличила субъективное восприятие времени во много раз и запретила автоотключение. Чтобы успеть повзрослеть и состариться там, прежде чем загнусь от обезвоживания в реальности. Идеальное самоубийство… Держи, это последняя.