Страница 74 из 130
— Ты все войны прошел, изнутри их видел. Расскажи, как там было. Не понимаю, почему армия-то против царя пошла, присягала ведь.
— А чего рассказывать? Наступаем, отступаем, окапываемся. Опять наступаем. Того убило, этого ранило. Того похоронили, этого — в госпиталь. Другого убило, меня ранило. Его похоронили, меня — в госпиталь. Подлечили и опять: наступаем, отступаем, окапываемся. Война — дело неинтересное.
— Николай, я серьезно. Для меня очень важно услышать это от очевидца.
Штабс-капитан задумался.
— Ты знаешь, мне не очень приятно вспоминать о ней. Бесславная, бестолковая. Но коль для тебя это важно, попробую, — наконец согласился он. — После манифеста Николая Второго о войне мы были уверены, что она продлится не дольше четырех месяцев, да и то за пределами западной границы. Знали, что численное преимущество на нашей стороне. Но вопреки этим самонадеянным прогнозам солдаты кайзера постоянно пятили нас в глубь страны. От военных неудач и неурядиц в тылу боевой дух армии слабел. Еще бы! Десять лет назад проиграли японцам, а теперь отступали, несмотря на массовый героизм солдат и офицеров, еще и перед германцем. А все из-за бестолковщины и преступной несогласованности в работе штабов.
Приходили мысли, а не изменники ли окружают царя? К тому же сильно мешали, сковывали инициативу старые уставы. Ротные горько иронизировали: «Нам дозволено только одно — доблестно умирать». В это время в окопах появляются агитаторы, призывающие к братанию с немцами. Убеждали, что война нужна только монарху и буржуям, а солдаты в ней — пушечное мясо. Оскверняли, разрушали понятия о родине, о воинском долге. Дисциплина падала. Одни казаки вели себя достойно и неизменно давали отпор провокаторам, несмотря на явную нелепицу войны — не отдавать же земли немцам.
Крупный успех Брусиловского прорыва весной 1916 года встряхнул, поднял было дух армии, но ненадолго. А в конце февраля грянула ошеломляющая весть: «Николай Второй отрекся от престола! Власть перешла к Временному правительству!».
Каюсь, поначалу я с радостью воспринял это известие — не испытывал особой любви к династии. Считал, что время монархии истекло. Верил, глупец, что Учредительное собрание изберет правительство, которое сумеет принять меры для достойного выхода России из войны и восстановления экономики. Тем временем на полковых митингах избирались контролеры командиров. Почти повсеместно ими стали самые активные говоруны из нижних чинов. Дело шло к двоевластию. Большинство решило: раз свобода — значит конец войне. Агитаторы разбрасывали листовки с призывами: «Долой министров — капиталистов!», «Земля — крестьянам, фабрики — рабочим, власть — народу, хлеб — голодным». Лозунги утопичные, но солдаты верили. Рядовой состав буквально разложили агитацией. Воевать не желали. Тоже понять можно — устали, три года в окопах на чужбине. Целые батальоны покидали боевые позиции, мародерствовали. Рвались домой. Нашего брата, офицеров, подкарауливали и убивали.
А временное правительство в это время призывало продолжать войну до победного конца. Генерал Деникин спешно создавал ударные батальоны по борьбе с анархией. Им вменялось разоружать полки, отказывающиеся наступать, расстреливать дезертиров, громить большевистские ячейки. 12 июля восстановили смертную казнь на фронте. Но было поздно — красная зараза уже глубоко пустила корни в солдатскую массу.
19 августа немцы прорвали Рижский фронт и заняли Ригу.
Нас, офицеров, верных присяге, терзала обида: Россия может оказаться под немцем! Слыханное ли дело?! Разум протестовал, боль давила сердце. Мы и не подозревали, что уже вычеркнуты из жизни, ибо большевики для построения нового общества считали необходимым ликвидацию всех сословий, кроме низших: пролетариев и беднейших крестьян. А казачество — самую преданную самодержавию силу, владеющую к тому же богатыми земельными наделами, планировалось ликвидировать одними из первых, вместе с нами. Мы тогда еще не знали о замысле Ленина превратить войну империалистическую в войну гражданскую, с тем, чтобы страна, сама себя разрушив, создала идеальные условия для строительства нового общества, в котором не будет места гражданам, преданным старым идеалам. Не ведали мы и о безумной идее Троцкого разжечь мировую революцию, бросив Россию, как вязанку хвороста, в ее костер, пожертвовав ради своего тщеславия миллионами жизней… Выходит, что в произошедшей трагедии сами и виноваты. Временное правительство пронадеялось: авось пронесет, все само образуется. Мы тоже ждали команды. А Ленин верно понял психологию мужика. Бросив клич «Земля — крестьянам!», «Грабь награбленное!», получил многомиллионную армию сторонников, готовых на все…
Перескакивая с одной темы на другую, братья говорили и говорили. Не желая нарушать душевный настрой, вопрос о переправе Григорий приберег напоследок:
— Николай, Алексий сказал мне, будто не желаешь ты старую веру принять. Не пояснишь причину?
— Не обижайся, но для меня сейчас — что старая, что новая веры — все одно. Я ведь давно в Боге разуверился.
— Без Бога душу не спасти. Как такое можно говорить?!
— Можно, — решительно ответил брат. — Повоевал, попластался бы с мое, понял бы, что можно, а что нельзя. Столько повидал я на фронте несправедливости и жестокости, что оторопь порой брала. Молил Его о милости, и что? — Николай махнул рукой. — Он слал наказания одно за другим! И не только мне. За что?
— Не мы ли нарушали главнейшую заповедь «не убий». Так как думаешь, было за что?!
— Может, оно и так, спорить не буду, но я в православии вообще многого принять не могу. Объясни, к примеру, почему гордость считается одним из главных пороков? А смирение, кротость — добродетелью? С какой стати я должен терпеть, к примеру, унижения или надругательства над собой? Полагаю более правильным и достойным при любых обстоятельствах защищать свою честь.
— Ты превратно толкуешь заповеди. Обидчикам непременно надо давать отпор. Сам Господь осуждает не гордость, а гордыню, которая дерзко возвышает над другими людьми. Горделивый, повторяю — горделивый, а не гордый человек, придает себе более высокую оценку, нежели имеет, недостатки же не признает.
Похоже, и тебя гордыня оторвала от Него. Знай — гордыня, вознесшая до неба, до ада низвергнет. Господь всех нас любит и от нас любви ожидает.
— Все это словоблудие. Теперь у меня одна вера — труд. Хотите верить в Бога, которого никто и не видел — верьте. Я разве против?
— Николай, это война тебя ожесточила. Она сильно меняет мировоззрение человека, калечит душу. Ведь уничтожение себе подобных, даже в интересах Отечества, противно Богу. Придет время, и ты согласишься, что путь любви лучше. Ты сейчас всего в шаге от истины.
— Брось, Григорий. Человечество тысячи лет над Ветхим и Новым Заветами рыдало, но мало кто жил по изложенным там принципам и заповедям. Какая любовь, если люди во все века бессмысленно истребляют друг друга? Не спорю, война сильно изменила мое мировоззрение. Сердце огрубело и зачерствело до того, что даже перестал испытывать жалость к убитым.
— Потому наша держава и ослабела, что люди отдалились от Бога, обезверились. Ведь не столько государство, сколько вера защищает людей от вседозволенности и жестокости. Вера — всему столбовая дорога.
— Возможно, только за кем идти, если сама Церковь больна? Посмотри на служителей — редко встретишь достойного не только по уму, но даже по поведению. Вместо примера они стали для прихожан объектом насмешек. Только, пожалуй, у староверов с этим пока еще строго.
— Вот видишь, ты и сам в душе на стороне старолюбцев, а противишься.
— Я просто констатировал факт.
— А как остальные на твои атеистические взгляды смотрят? Не пытаются увещевать? Вы же артельно живете.
— Как смотрят, это их дело, но на меня они, как в бою могли положиться, так и сейчас могут — не подведу. Ты, Григорий, извини, многое в запале говорю. По правде сказать, сам терзаюсь, но мне уж, молись не молись, все одно — в ад дорога. Большой грешник я — рубил и безвинных. В горячке боя больным делаешься. В голове одно: рубить, стрелять… Злобишься, звереешь до невозможности. Однажды в проулке, в угаре, женщину зарубил. Догнал и на скаку с такой силой рубанул шашкой, что от плеча до пояса развалил. Когда сообразил, в глазах помутилось… Что самое страшное, я как бы застрял, остался в войне, и в той и в этой… — признался вдруг Николай. — Как лягу, закрою глаза, так из памяти выплывают и прокручиваются все одни и те же картины: рубка, стрельба, смерть, ненависть…