Страница 102 из 130
— Погоди, умник, скоро поймешь, в чьей ты воле и кто здесь бог.
Остальные дали согласие и присоединились к уже отобранным из числа старосидящих. Три дня им давали двойной паек — откармливали в дорогу, и с утра строем увели на пересылку, а Корнею дали высшую трудовую категорию и отправили на самый тяжелый участок в горах, где заключенные больше двух месяцев не выдерживали. Помимо того, что приходилось валить и раскряжевывать кедры в полтора обхвата и очищать от веток стволы, их еще надо было вручную стаскивать с горы на ровную площадку, туда, куда мог подъехать трелевочник. Но семижильный скитник не ропща терпел чернотелую суровость новой жизни и проработал на том участке больше года — до тех пор, пока не выбрали лес подчистую. При этом он всегда брался за самую трудную работу, чем расположил к себе товарищей по бригаде.
Его невероятная выносливость, трудолюбие и готовность подсобить занедужившим были всем удивительны, ибо первое время он практически ничего не ел. Когда садились за стол, он, не шевелясь, пристально смотрел на свою пайку. После команды «строиться» залпом выпивал чуть сладкий чай и выходил, так и не притронувшись к еде. И — ничего! Работал за двоих.
Поначалу над ним посмеивались — придурок! Но от Корнея веяло такой страстной силой самоотречения, что со временем даже отпетые рецидивисты и охранники прониклись к нему уважением.
— Представляешь, есть в моей команде чокнутый, совестливый сверх всякой меры. В смерти людей не повинен, а уж так казнится! — рассказывал один конвоир другому.
— Да уж, слышал про него. Одно слово — старовер, подпись ставить отказывается. Это, говорит, антихристова мета — нам не можно.
Медленно тянулся срок в лагере, еще медленнее стихала сердечная боль, смягчалась тоска по семье и общине. Но время — всесильный лекарь. Поддерживало и то, что почти каждую ночь ему снились Даренка, дети. Вернее, не снились, а, как ему казалось, он наблюдал за ними, летая на невидимых крыльях в скит. Особенно радовал его Изосим, справно исполнявший мужские обязанности. Однако чаще всех Корнею все же виделась жена. «До чего ж пригожа! Где были мои глаза прежде — такую красу не замечал», — корил он себя всякий раз после таких видений.
В своих грезах он сажал ее на пушистое белоснежное облако, как на трон, и, даря простор небес, глядел на нее с земли счастливый, переполненный любовью. Она тихонько спускалась и шла на берег Глухоманки к их березе. Обняв ее ствол, горько плакала, вытирая слезы кончиками платка. Корней подходил и утешал:
— Ты единственная, кого я люблю! Прежде не задумывался, а теперь точно знаю. Ведь любовь это не соединение плотей в похоти, любовь — это слияние двух душ в единую…
Иногда снилась и Светлана. Снилась как укор. Корней считал себя виновным в ее смерти да и в смерти рабочих тоже. Его взяли в партию, как знатока тайги, и он обязан был проверить медвежье мясо, тем более что знал, какую смертельную опасность оно может таить.
После таких сновидений Корнеем то овладевало ощущение безысходности, доходившее до отчаяния, то вдруг сердце заполняли надежды на скорую встречу.
Кормили их плохо и, оказавшись в лесу, каждый старался воспользоваться подножным кормом: ягодами, орехами, съедобными кореньями. Трое из соседнего барака, по неведению, изрядно отравились ложным борщевиком. Их состояние ухудшалось на глазах. Лагерный врач разводил руками: съели так много, что медицина бессильна.
Корней решил испробовать дедовский рецепт: принялся отпаивать отравившихся отваром полыни и, к удивлению доктора, всех выходил. Можно сказать, вернул с того света. С той поры к нему прилипла кличка «Лекарь» и отношение лагерников к нему стало еще более уважительным.
Поскольку в санчасти весь арсенал лекарств был представлен лишь четырьмя наименованиями: зеленка, аспирин, нашатырный и этиловый спирты, а офицеры и охранники тоже иногда болели, работы Корнею хватало. Новый начальник, для пользы дела, перевел его в санитарную команду, состоящую из врача, медбрата и его — санитара, заключенного номер 1318 из барака номер 17.
После работы на лесосеке это было все равно, что попасть в санаторий. Ему даже дозволялось выходить за периметр собирать травы. Врач, сам из осужденных, оставшийся работать в лагере после окончания срока, искренне восхищался несгибаемой волей Корнея. Но в то же время многое в нем не понимал и даже осуждал:
— Корней, ты что, действительно в Бога веруешь?
— Верую.
— Ну, бабки всякие старенькие веруют — это я понимаю. Но ты-то не старый, как можно верить в эти бредни? Я вот не верю ни в какого бога. — Но, почувствовав какую-то неловкость, поправился:
— Вообще-то, я не то что совсем неверующий. Я, к примеру, верю в настоящую, чистую любовь. Хотя, честно скажу, пока ее не встречал.
— Потому и не встречали, что настоящая, чистая любовь — это Бог. Вы изгнали Бога из своей жизни, следом за ним ушла и настоящая любовь.
— Может, ты и прав, — неожиданно, с грустью согласился доктор.
Корней никогда не отвечал на злобные выпады охранников, а если кто-нибудь оскорблял его, глядел на этого человека с таким искренним состраданием, что тому самому становилось совестно от вырвавшейся агрессии.
Когда один доведенный до отчаяния заключенный в ярости кинулся на конвоира с лопатой, а тот, ткнув его штыком, отошел на шаг и передернул затвор, чтобы пристрелить, между ними встал Корней. Перехватив взгляд конвоира, он необъяснимым образом принудил его опустить винтовку. Темные, цвета крепкого чая, пылающие внутренним огнем глаза скитника и в самом деле обладали непонятной таинственной силой. От его напряженного немигающего взора невозможно было спрятаться. Он пронизывал насквозь, принуждал к подчинению.
Что интересно, за все время отсидки у него ни разу не возникло даже смутной мысли о побеге. Более того, Корней искренне считал решение суда мягким.
В лагере отбывали срок разные люди. Скитнику в первый, самый трудный год повезло с соседом по нарам. Им оказался отец Илларион, худой, с лицом аскета просвещенный иерей. Это он, видя, что от Корнея уже остались кожа да кости, убедил его перестать истязать себя голодом без меры.
— Довольно голодать. Несуразно это. Помрешь, что проку? Входящее уста не оскверняет. На то пища и создана, чтобы поддерживать телесную обитель для души.
Лагерная жизнь сдружила этих людей, хотя в миру их пути вряд ли бы пересеклись. По ночам они часто шептались, беседовали о Боге, удивлялись терпимости его к людским грехам.
Широких взглядов, добрый, честный просвитор[137], хотя и был служителем не признаваемой староверами никонианской церкви, столь глубоко любил Бога, что скитник невольно задумывался: «Может, на самом деле, важна не форма обряда, а ее суть. Она ведь едина с нашей». Но тут же отгонял эти святотатственные мысли.
Илларион, будто читая мысли Корнея, как-то сам заговорил на эту тему:
— Думается, напрасно делят православных на правых и не правых. Все равночестны. Все мы проповедуем одно — жизнь в ладу с совестью, соблюдение Христовых заповедей: почитай отца и мать, не убий, не прелюбодействуй, не кради, не лги. К чему спорить по догматам веры? И ваше двуперстие, и сложение перстов по чину нашей церкви — все есть крест, и Христос оба приемлет. Мы почему чаем, что троеперстие праведно — молимся — то ведь трем Божественным ипостасям: Отцу и Сыну и Святому Духу. Хотя, должен согласиться, реформа церкви в том виде, как Никон ее провел, вредоносной оказалась, ибо цену великую заплатили. И народ раскололи, и духовную силу России раздором ослабили. Сейчас, Корней, важно, чтобы сами церкви искали путь к примирению.
— Так и мы завсегда за жизнь без перекоров и хулы. Наш наставник учит: какой бы грешный человек ни встретился — не суди самого, суди дела его. Даже сам Господь больше прощает, чем судит. Милосердие — главная добродетель православного.
137
Просвитор — священник.