Страница 136 из 341
Михаил давал ценные советы еще с полчаса. Я далее удивился: всегда немногословный, а тут — целая лекция о применении кистеня. И очень полезная лекция, ведь многого я не знал.
— Азы ты освоил, теперь закрепляй упражнениями, причем и левой рукой тоже. Будут вопросы — приходи, основное я тебе показал.
Я поблагодарил и расплатился. Михаил не дал уйти.
— Можно два вопроса?
— Давай.
— Почему сабля, а не меч?
Я вытащил саблю из ножен, отдал ему. Михаил повертел ею в воздухе, пофехтовал с воображаемым противником.
— Легкая — это хорошо, в бою рука не так уставать будет.
— И еще одно — мечом ты только рубить можешь, а саблей — еще и колоть.
— Твоя правда. А ежели я мечом сильно бить буду, сабля твоя не сломается?
— Если удар впрямую принимать, то может. Так ты саблей удар чуть вскользь направь.
— Давай попробуем?
Я взял его меч, он стоял с моей саблей. Мама дорогая — как этим ломом драться? Он вдвое тяжелее сабли, балансировка тоже хромает.
Мы провели небольшой бой, и с непривычки рука устала. Михаил же улыбался.
— Неплохо, всегда на сабли смотрел с пренебрежением. Ты меня переубедил. Пробовал как-то трофейную, татарскую, да сломалась.
— Железо у них неважное, у татарских, да и техника боя тут нужна другая. А какой второй вопрос?
— Знакомец у меня был… вот видел я, как ты с Егором бился — так прямо в точности, как ты. Павлом его звали, в последний раз видел его давно, много весен тому назад.
— Я у него и учился. Сейчас он в Москве, князю Овчине-Телепневу служит.
— Вот оно как.
Мы расстались друзьями.
Проходя мимо Спасского собора, я решил зайти, поставить свечку Георгию Победоносцу. Не сказать, что я был верующий в прежней жизни — в церковь иногда захаживал, но посты не соблюдал. К слову, посты я не соблюдал и здесь: церковь дозволяла странствующим, больным и воинам не придерживаться этого. Но живя среди верующих, постепенно проникся православием, носил крестик, будучи крещенным в младенчестве, ходил в церковь. И главное — Бог мне помогал в ратных делах, укреплял веру и дух.
Шла служба, в храме было полно пароду. Потрескивая, горели свечи, пахло ладаном. Стены храма были расписаны библейскими сюжетами, впереди сияли золотом иконы. Могучий бас диакона гулко разносился под сводами, заставляя трепетать и тело, и душу.
Служба закончилась, народ, не спеша, стал расходиться. Я купил свечку, сделал щедрое пожертвование, памятуя — рука дающего да не оскудеет.
Зажег свечу от другой из множества горевших и остановился перед иконой. Мысленно помолился, отрешившись от окружающего, прося у Георгия удачи в ратных делах, ран — небольших, а уж коли смерти, то мгновенной.
Вышел я из церкви очищенным, с каким-то особым настроем души. Мною овладело благостное состояние умиротворения и покоя. Передо мной по ступенькам спускалась женщина в черном одеянии — может, монахиня, а может — в скорби по умершим. Я сначала даже не обратил на нее внимания, и тут она обернулась. Льняные волосы, выбившиеся из-под темной косынки, аккуратный, немного вздернутый носик, алые губки бантиком. А глаза! Синие, яркие — я в них просто утонул! Темная и свободная одежда скрывала фигуру, но и так было понятно — женщина молода и стройна. Я понял, что пропал! Наверное, виной тому длительное отсутствие общения с женщинами или красота незнакомки, а может — время пришло.
Скользнув по мне взглядом, девушка отвернулась и пошла к выходу из крепости. Меня как толкнуло — я двинулся за ней, отпустив на приличное расстояние. Незнакомка не оглядывалась, шла неспешно, но и не заглядывала в попадавшиеся по пути торговые лавки, коими полон был центр города.
Пройдя квартала три, она зашла во двор дома. Я потолкался на углу — девушка не выходила, и я понял, что она пришла в свой дом. Из соседнего дома вышел мужичок, почти старик, и, опираясь на палку, направился в мою сторону. Надо разговорить, узнать — кто она? Ежели замужняя, лучше выбросить из головы. За прелюбодеяние в эти времена наказывали строго, причем женщину — суровее, а мне лишние проблемы ни к чему. А замужем она может быть — шла-то в платке. Незамужние девушки ходили простоволосые, без платков, придерживая волосы головной ленточкой. Единственно — в церковь женщинам положено ходить с покрытой головой.
Мужичок подошел поближе; чтобы завязать разговор, я ляпнул первое, что пришло в голову:
— Кузницы есть на вашей улице? Мужичок от удивления чуть палку не уронил.
— Это кто ж тебе такое сказал? Отродясь кузнецов у нас не было. Сам не слышишь — молотки не стучат, окалиной да углем горелым не пахнет.
— Извини, отец, видно, позаплутал чуток. А кто на улице живет?
— Мастеровые в основном — шорники, столяры.
— А в третьем доме от меня?
Дядька хитровато прищурился, улыбнулся:
— Вот оно что! А то — про кузницу! Вдовица там живет, муж с малолетним сынишкой о прошлом годе утонули, лодка перевернулась на Оке. Еленой звать. По нраву пришлась?
— Понравилась, — не стал скрывать я.
— Не получится у тебя, паря, — констатировал мужичок. — Себя блюдет. После смерти мужа к ней уже подкатывались с нашей улицы — всех взашей погнала. Уж очень мужа любила, убивалась.
— Чем живет?
— Пошивает, тем и кормится.
Я вытащил из кошеля полушку, сунул прохожему в руку. Он подслеповато вгляделся, поблагодарил.
— Хочешь познакомиться?
— Хочу.
— Купи на торгу шелка или другого чего, сделай заказ, а там уж не зевай.
— Спасибо, отец.
Я отправился домой — вернее, в свою комнатку в Ивановых хоромах. А верно подсказал сосед ее.
Женщины на Руси сами ходили на торг и в церковь, исключения — Псков и Новгород, там нравы были посвободнее, там женщины участвовали в вече и других мероприятиях. В Москве обстановка была поудушливее, значительно строже. Да и мужи в Москве приучены были гнуть спину — прочий люд перед князьями и боярами и все — перед государем. Так что — или с заказом в дом, или знакомиться в церкви, вернее, по дороге из нее.
Коли блюдет себя — нельзя честь ее запятнать. Я что — воин, не обремененный жильем и семьей: сегодня здесь, а завтра там; уйдешь с дружиной в поход — и может статься, не на один год. Уж больно Россия велика, а дороги — отдельный разговор, даже не разговор — плач, напоминающий поминальный.
Следующим днем я надел рубашку похуже и, взяв деньги, отправился на торг, чтобы купить шелку.
В эти времена носили яркие одежды. Даже мужчины были одеты пестро — скажем, синяя рубашка, зеленые штаны и красные сафьяновые сапоги никого не смущали. Серая одежда, вернее, выцветшая от старости и частых стирок, была лишь у нищих или у работавших мастеровых. На улицах от одежды прохожих просто рябило в глазах, и никто не заморачивался несочетанием расцветок. Пуговицы говорили о состоятельности больше, чем одежда. Носить шелковую рубашку мог и простолюдин — это было практично. В отличие от шерсти, на шелке не держались разные мерзкие насекомые вроде блох или вшей. Конные выезды были у немногих: быстрее было добраться верхом. Признаком достатка была еще и богатая сбруя у коня, но лошадь не приведешь в трапезную дома хозяина, коли в гости приглашен. Еще одним признаком богатства являлось украшенное оружие — затейливая, серебряная, вчеканенная в рукоять монограмма или самоцвет. Но, опять же, с оружием в гости или церковь или другие присутственные места не ходят. А пуговицы — всегда при тебе. Ежели зимой о положении в обществе можно было судить по шубе или шапке — ведь овчинный тулуп мастерового сильно отличается от соболиной шубы купца или горностаевой шапки боярина, то летом таким отличительным знаком были пуговицы.
Каждое сословие имело выбор пуговиц, но небольшой. Если крестьянин мог позволить себе деревянные или костяные, ремесленник — оловянные, воин — медные, купец — из жемчуга, то князю никто не мог запретить иметь серебряные или золотые. По внешнему виду судили о положении человека, и никто не должен был одеваться не по чину. Поэтому выбор пуговиц — дело более сложное, чем ткани. Было единственное исключение из правил — ратники. Воин мог носить любые пуговицы — в бою на меч взял, трофей — и все претензии отпадали.