Страница 28 из 38
8. Страшная, страшная сказка
Благословенны забывающие, ибо они не помнят собственных ошибок.
(с) Фридрих Ницше
Олег Сорокин живет там же, где и пять лет назад, на пересечении Пржевальского и Озерной. Я выползаю из метро и, игнорируя холод, дождь и автобус, минут двадцать топаю по прямой до нужного дома. Могла бы и быстрее, но через каждые двести метров застываю как вкопанная и смотрю монохромные фильмы в голове. Это странная помесь прошлого, настоящего и будущего, реальности и вымысла, того, что я помню, и того, чего никак не могло быть на самом деле. Я не пытаюсь анализировать свои видения, просто впитываю каждую деталь на случай, если когда-нибудь все-таки сумею взять себя в руки и все это осмыслить.
А потом очухиваюсь перед нужной дверью. Жму на звонок.
Олег наверняка думает, что спрятался. Что я не в курсе его передвижений и даже не пыталась за ним следить. Но я следила. Долгое время после похорон Лисы. Была уверена, что он как-то замешан, что-то скрывает и чем-нибудь себя выдаст. Но Сорокин действительно выглядел безутешным. Он и прежде общительностью не отличался, но тут замкнулся в себе окончательно. Передал мне сумку с деньгами и ключи и растворился на улицах города. Я его быстро нашла, но так же быстро поняла, что жизнь зятя еще скучнее моей, и с тех пор просто приглядывала за ним вполглаза.
Похоже, не зря. Похоже, он знает гораздо больше, чем мне казалось. Во всяком случае, точно побольше моего.
Я слышу, как он подходит к двери, смотрит в глазок. Слышу, как прерывается его дыхание. И знаю, что просто так Олег не откроет.
– Ты скоро умрешь, – равнодушно говорю я, и замок тут же щелкает.
Некоторые люди не меняются, и мне кажется, Сорокин и в двадцать лет был таким же тощим, лысым и жалким. Хотя в статике черты лица у него приятные, но статичным это лицо не бывает никогда. Вот и сейчас губы его мелко дрожат, будто за ними работает аппарат по производству слов, да только наружу ничего не вылетает; ноздри раздуваются, лоб идет мелкой рябью. Мне здесь не то чтобы не рады, меня явно до одури боятся.
– Чаем угостишь? – Я закрываю дверь и, не дожидаясь приглашения, прохожу в комнату.
Думала, обстановка будет убогой, но все довольно мило. Икеевский минимализм во всей красе. Диван, кресло, какие-то полочки. И полстены увешано фотографиями Лисы. Только Лисы – ни самого Сорокина, ни меня рядом с ней нет.
Странно. Помнится, она не любила сниматься, и на всех фото походила на самого забитого представителя семейки Адамс, страдающего несварением. А тут... улыбается. Позирует. Меня почему-то разбирает смех, и я падаю в кресло, давясь хохотом и вытирая мигом набежавшие слезы.
– Господи, какой абсурд, – бормочу я, немного успокоившись, и поднимаю взгляд.
Олег стоит в дверях и в вытянутых руках держит огромную дымящуюся кружку.
– Когда? – спрашивает дрожащим голосом, опуская ее на журнальный столик.
– Что когда?
– Когда я умру? – Он садится на диван и складывает руки на коленях, точно примерный школьник.
– Понятия не имею, – отмахиваюсь я.
Действительно. При таком количестве новой информации мне не до проверки чужого будущего.
– Дура, – выдыхает Сорокин и, смахнув испарину со лба, откидывается назад. – Кто ж так пугает!
Я пожимаю плечами:
– А кто врет годами? Десятилетиями? Кто из прихоти меняет жизни?
Он молчит, шлепает губами, кривится. Затем дергается, словно от разряда тока, и бормочет: