Орки

Мать я не помню совсем. Вообще. Ничего. Ни ее лица, ни ее тепла, ни ее запаха.

Это много позже я узнала, что они, матери, были у нас у всех. И как могли старались нам помочь. Могли они совсем немного, два раза за смену нас покормить. При том рационе рабочего гоблина Бооргуза, это само по себе подвиг. Кормящие самки получали чуть больше, от слова чуть. Молодые самки, еще сами не ставшие взрослыми и не имеющие сил, обычно не могли выкормить свой первый выводок. Моя мать, видимо, была старше, и мне хватило молока, и я выжила. Наверное, у меня был брат или сестра, самки обычно приносят двух щенков, но выжили ли они, я не знаю.

Сосунок орка, после того как его оближет или вымоет мать - маленькое, ушастое существо, с уже открывшимися глазами, покрытое почти целиком темной, изредка светлой густой шерсткой, она потом сходит по мере взросления.

Тихо и почти неподвижно сидящее рядом с другими сосунками, сытое - дремлет, голодное - молча и тоскливо ждет. Мать находит своего сосунка по запаху и голосу. Уловив запах матери, щенок начинает тихо и прерывисто попискивать. Я помню голоса всех своих щенков, я всех их помню!

Все остальное время щенок орка молча сидит на задних лапках, засунув себе в рот пальцы рук. И хорошо, что до года у сосунков нет зубов. У каждой самки есть маленькая фигурка сосунка, вырезанная из кости, камня или дерева. Темнейший, я всегда старалась быть хорошей матерью, не моя вина, что они пришли к тебе не могучими воинами, позаботься о моих щенках. Я приму твое наказание с радостью, если смогу стать с ними рядом и услышать их голоса. И моя мать услышит мой голос.

В случае опасности сосунок попытается спрятаться или уползти, но если у него на это будут силы.

Самка орка, родив свою пару, несет ее в Щенячью Яму. Обычно это укрытое место, где они и ждут своих матерей.

За Ямой Сосунков присматривают две-три старые или покалеченные самки. Они и следят за щенками, проверяя их и вытаскивая из кучи уже умерших. Мрут они часто, в голодные годы Ямы вымирают целиком, вместе со няньками. Их плата за работу - кусок рациона или другой еды размером со средний коготь. Каждая самка один раз в день приносит ее нянькам. Нет щенков - нет еды. В течение первых лет щенок теряет свою шерсть, ее старательно собирают няньки. Клубок ниток из нее стоит миски похлебки. Шерсть умерших - законная добыча няньки, но если мать поймет, что ее щенок умер от небрежения няньки, умирать она будет тяжело и мучительно.

Найдя у входа в Яму, в кучке голых тел своего щенка, самка понимает, что ей сюда ходить больше незачем.

Поняв очевидное, мы царапаем себе лицо и уходим. И до того как эти раны заживут, все самцы обходят самку стороной. Потерявшая щенков самка полна злобы и ненависти. Даже крупные самцы с ними не связываются, так как ее злоба заразительна, ей помогут все самки, что окажутся рядом, и тогда достанется всем. Я видела такое не раз, и сама в этом участвовала. Без убитых не обходится, а раненых и покалеченных бывает очень много.

Все это я узнала много, много позже. А так, я помню тишину, время от времени прерываемую писком щенков, почуявших свою мать, их шаги, они уносили на кормление и приносили обратно своих щенков. Наверное, и меня тоже кормила моя, раз я жива. Моей головы касалась рука няньки, и я открывала рот, получая воду. Помню как иногда, сидевший рядом щенок замирал и начинал остывать, и как мы все отодвигались от него, сберегая свое тепло.

Это я, с трудом, но вспоминаю. Мать - нет. А жаль.

Самка кормит щенка своим молоком год, затем его кормит Бооргуз или род. Если есть чем кормить.

После года материнской заботы у щенка три трудных и опасных года, как впрочем и вся жизнь орка.

В эти три года он не приносит пользы и только ест. Это ложится тяжелым бременем на общину. За ними следят Смотрители, их больше, чем нянек, они обычно уже старые самки, но еще крепкие, они еще могут работать. Но и их приходится кормить общине.

И в трудные годы именно этих щенков первыми перестают кормить. Мне повезло, три года Бооргуз мог нас кормить. Кому-то везло меньше, и это я помню тоже.

А у меня, как и у всех щенков в этом возрасте, начали расти зубы. Все время, днем и ночью, они жутко зудели. И мы грызли и грызли, в первую очередь, свои руки. Смотрители спали по очереди, за отгрызшего себе пальцы щенка их наказывали, а за большее могли отправить на мясо.

За одним исключением, трех щенков, ночью загрызших одного слабого и почти съевших его, убили у нас на глазах. Смотрители, по запаху нашедшие еще трех, укравших и съевших куски, убили тоже. Мертвых оставили на день в Яме.

Пара самых глупых, сунувшиеся к ним, легли рядом. Остальные поняли, что нельзя делать.

С нами постоянно, днем и ночью была пара Смотрителей. Сунувшему руку в рот щенку сразу прилетала гибкая палка из ивы, по голове. Свист от палок, звуки ударов и писк щенков стояли непрерывно, до момента кормежки.

Тогда мы замолкали и ждали.

Раз в день, в Яму заносили загородку и сгоняли нас в один угол. Садившаяся к нам Старшая из Смотрителей быстро и сноровисто вливал каждому пойманному за шею щенку по черпаку похлебки, что в мешках держали рядом с ней другие Смотрители. Проглотившего еду щенка перекидывали через ограду и кормили следующего.

Летевший кувырком щенок должен был научиться падать. Повредившего руку или ногу, забирали от нас навсегда.

Дернув ухом, я приложил ладонь к ее губам.

- Я слышу тебя, Тзя. Мы поговорим об этом в другой раз. Сюда идет твоя дочь, и я не хочу повторяться.

Под полог нырнула Ая, увидев нас замерла. Две самки скрежетнули взглядами и заворчали.

Ая выронила принесенный сверток и потянулась за спину к топору, подаренному ей Нижними, Тзя тоже напряглась и потянулась к своему ножу. Я клацнул зубами, они замерли. Откинув край накидки с другой стороны, хлопнул ладонью.

- Ая, сюда. Греть, как и Тзя. Просто греть. Спать.

Покосившись на мать, Ая неуверенно стала раздеваться. Сделавшая невозмутимое лицо Тзя деловито и по-хозяйски прижалась ко мне. Через минуту меня тискали с двух сторон тихо ворчащие самки, старательно избегающие, касаться друг друга. Хлопнув руками по косичкам обеим, я прошипел.

- Спать.

Я бегу, просто бегу. Толкнувшись задними лапами, низко над землей пускаю свое тело и, растопырив когти передних лап, толкаюсь ими от земли. Короткое чувство полета и прилетевшие вперед задние лапы снова толкают мое тело над землей. Пролетающий по бокам от меня мимо лес сливается в одну пятнистую полосу, а несущийся мне навстречу расступается по обе стороны. Я все ускоряюсь и ускоряюсь. Я вижу светлыми пятнами на земле запах следов моей цели, моей добычи. Я чувствую ее запах, ее страх. Я ее догоняю. Она не одна, но это еще лучше, значит, убью больше. Радость предстоящего, желание и восторг переполняют меня и рвутся из меня рыком, переходящим в ликующий рев. Взлетев на высокий камень, заслоняющий мою добычу, длинным высоким прыжком лечу на первую жертву. Высокий и крепкий человек в кольчуге, открыв в немом для меня крике рот, безуспешно рвет из ножен свой меч и не успевает. Я усмехаюсь ему в лицо, вижу, как стремительно от его лица отливает кровь и всем весом вбиваю его в землю.

Одним движением головы вырываю ему горло и, толкнувшись об его тело, лечу на второго, что замахнулся на меня секирой. Удар правой лапы снизу вверх от живота вскрывает его до самого горла, в фонтане крови и блестящих брызгах от разорванной кольчуги он взлетает вверх. Не выпуская его, я отправляю его тело в полет в сторону еще нескольких людей, с криком бегущих ко мне. И сразу же толкаю себя лапами в прыжок спиною вперед, каким-то третьим чувством услышав, как сбоку одновременно щелкают несколько самострелов. Все происходит очень медленно, я вижу, как толстые болты проходят перед моей мордой, как брошенный мною человек сбивает бегущих ко мне и, проваливаясь вниз, понимаю, что у меня за спиной ничего нет. Я падаю в глубокую расщелину. Отчаянно извиваясь, пытаюсь ухватиться за что-нибудь, извернувшись и собравшись в клубок, вижу летящую мне навстречу каменистую осыпь дна расщелины.