Страница 5 из 18
Мы даже умилились, но скрыли улыбки от сурового Даника.
В результате комната Данфера, по моему мнению, выглядела несколько аскетичной, строгой, но действительно мужской. Я не возражала – пусть сам свободно выбирает, как ему удобнее, потому как на уговоры Банафрит повесить хотя бы «веселенькие» занавесочки, Даник ответил категорическим отказом. Если его все устраивает – значит так тому и быть.
Эда Элодия и Банафрит… Две женщины, непохожие происхождением, положением, но так схожи по характеру. Я, как и Даник, отогревалась в их присутствии. Их деятельные натуры заражали такой же активностью, что порой и мне сложно было усидеть на месте.
Пока эту брызжущую энергию удавалось направить только на обустройство дома.
Соседка практически каждый вечер звала нас на свои семейные ужины. Было приятно становиться хоть немного сопричастными к этому большому, дружному семейству. Пусть и в качестве гостей, но явно желанных. Ну а Данферу шло только на пользу общение со сверстниками. Внуки четы Рекур могли разговорить даже самых застенчивых – все в бабушку.
Хотя изредка и хотелось отдохнуть от шумной компании. Тогда мы с Даником устраивались в его спальне, где, несмотря на скромность обстановки, было приятно находится, и я вновь вспоминала так полюбившиеся Данферу зеденивские сказания.
Обе женщины часто сетовали, что я жутко худая. К тому же с Банафрит мы много времени вместе проводили на кухне – мне хотелось освоить еще немало блюд. Помощница в такие моменты, и это еще помимо обедов, пыталась напичкать меня лишним, хотя, по его ее мнению отнюдь не лишним, кусочком чего-нибудь вкусного.
Я помнила, как уезжая от Ровенийских и эдель Фордис заметила мою худобу в очередной раз и добавила:
– А знаешь, тебе идет. Осталось только убавить грусти в твоих необыкновенных глазах.
Тогда-то мне было все равно, как я выгляжу.
А сейчас, когда немного схлынули тяготы, когда мысли занимали не только нерадостные события, я как будто заново себя разглядывала в зеркале. Настолько давно не обращала внимания на собственную внешность. Я и впрямь будто бы увидела другого человека. Сильнее выдавались скулы, глаза казались больше, придавая моей внешности большую экзотичность, нездешность. Ну а губы, за которые Диль когда-то обзывала жабой… Рот был все также широковат, а губы не в меру пухлыми. Кто ж его ушьет? Но вкупе с остальными чертами, все выглядело органично.
Повертелась, разглядывая фигуру. И не так уж и худа. Можно было бы желать и побольше объемы в районе женских прелестей, но поправься я – вряд ли там что особо прибавится. Не для кого желать выглядеть лучше, чем я есть. А если и найдется… Не буду думать о плохом.
Вот только есть продолжила все так же понемногу, несмотря на трепетную любовь к сдобе и сладостям.
По приезде в Геделрим я так и не открывала почтовик. Было боязно читать письма от родителей. Вдруг напишут то, что пропасть между нами сделает только глубже, непреодолимей?
Малодушно, трусливо, я откладывала чтение писем на потом. Может было слишком кощунственным купаться пусть в не так давно обретенном счастье с чужими по крови людьми, в то время как я не знала, что там с родными.
Даже когда уже наконец достала письма с ящика, долго не могла решиться прочесть.
«Я категорически была против этой затеи. Не одобряла, ругалась, молила, призывала. Но кто послушает женщину, когда власть у мужчин? Вся беда мужчин в том, что они мыслят слишком широко. Что им за дело до мыслей и чаяний слабых женщин, детей, когда они решают судьбы всех их вместе взятых? Как, как я должна была понять и принять, что твоя жизнь менее ценна, чем чьи-то другие? Чудовищный выбор, но я сделала его, не раздумывая: ты дороже тысячи неизвестных мне людей. Да даже пусть и известных. Доводы разума, рассудка? Чушь. Материнское сердце – больше я ничего слушать не хочу».
В этом месте слова были не особо разборчивыми, как будто чернила плохо проявились. Что странно, так как кристалл почтовика был еще достаточно заряжен. А это значит, на оригинале письма были слезы…
Всхлипнула и утерла свои.
«Я ненавижу политику, ненавижу всех этих чудовищ, что развязали войну.
Прости меня, дочь, что я всего лишь слабая женщина, которая не может пойти по головам, чтобы прекратить эту несправедливость. Как же я хочу тебя увидеть…».
Мамины письма… Сумбурные, сбивчивые, полные любви, отчаяния, надежды…
Мама писала так много о ненависти к властям и всем тем, кто развязал войну, что я начинала опасаться, как бы она не начала ненавидеть отца. Он-то не остановил войну, хотя, наверняка, мог.
Сам отец написал всего лишь одну строчку: «Прости и пойми».
Я отказывалась понимать нелюбовь к своей семье, которую заменяла ответственность за всю страну. Эгоистично, неправильно это было. Но не понимала.
Я не знала, будут ли у меня свои дети, потому как пока что ни на шаг не приблизилась к этому. Одно я знала точно – ради своих близких, того же Данфера, я наплюю на все государства вместе взятые.
Несколько дней я ходила погруженной в свои мысли, рассеянной и задумчивой. Пугала близких. Пока эда Элодия не решила взбодрить меня и повезла всю нашу компанию в крупнейшую оранжерею Геделрима.
А там, совершенно случайно, нам встретилась Сивина.
Никогда не питала слабости к цветам и прочей растительности. Растёт, цветёт, благоухает. Кому-то нравится, а мне было все равно. Мне нравилось лишь делать их из проволоки и бисера. Отчего-то искусственная красота, произведенная своими же руками, пленяла меня больше.
Вот только попав в оранжерею, я чуть не задохнулась от восторга. Концентрат прекрасного! Яркие, или скромные, но милые, пестрые, или робко окрашенные в нежные цвета, без запаха, или пахнущие так, что голова кругом, утопающие в зелени раскидистых листьев, самые разнообразные цветы поражали своей красотой, изяществом, а некоторые и простой.
Одна из работниц оранжереи устроила нам экскурсию, рассказывала дотошно, но не заумно и скучно о своих подопечных, которые, и это было видно по её взгляду, обращенному на растения, словно её дети, были родными и взлелеянными.
По началу и меня рассказ заинтересовал, но довольно быстро я отстала от нашей группки, в которой были Элодия и её внучки, под предводительством работницы.
Напевая под нос незамысловатую мелодию, я шла по дорожкам и разглядывала все это великолепие.
– Хорошо-то как! – негромко вслух произнесла я. Прикрыла глаза и вдохнула пряный, пьянящий аромат, чересчур насыщенный, но все равно очень приятный.
– Полностью с тобой согласна, – раздался знакомый голос.
Я обернулась и увидела Сивину.
Чуть растрепанная прическа, руки в земле, повязанный и также заляпанный землёй передник.
– Я тут помогаю, – она заметила мой удивленный взгляд и пояснила.
Взмахнула рукой, убирая непослушную прядку. На щеке остался темный след.
И, несмотря на несколько неопрятный вид, выглядела Иви значительно краше сестры. По крайней мере для меня. Не той яркой, уже расцветшей красотой, а мягкой, только-только начинающей раскрываться. Ну а добрая улыбка и открытый взгляд только добавляли приятных красок в картину её привлекательности.
– Неужели работаешь? – Спросила я.
Я подошла к ней, достала платок и вытерла след от земли. Как когда-то для меня делала Рини… Сама-то Иви нескоро заметит, что выпачкалась. Рассеянная и мало обращающая внимание на свой внешний вид.
– Не поймут же. Не положено, – вздохнула Иви. – Поэтому просто помогаю.
И мы обе замолчали. Неловкость и тишина. Никто из нас не знает, что сказать. Да и что уместно будет?
Вот только я подзабыла уже, что из всего окружения у Ровенийских, Иви была самым искренним, светлым человеком. Разве только что ещё Рини… А уж из Натсенов так точно.