Страница 106 из 146

Про Life

"Vicious Delicious"

Опьянённый воздухом, Герман не успел увернуться. Он почувствовал себя так, словно его поцеловали в шею. От отпечатка невидимых губ растекалось приятное тепло. Герману стало так хорошо, что он не сразу понял, что происходит. А когда понял, то покраснел бы, происходи это в реальности.

— Лера, ты чего? – наивно спросил он, и подключение прервалось.

Перед глазами появился потолок. В нём как будто вращали лопастями маленькие вентиляторы. Это вызывало головокружение и неприятный отклик в желудке.

Заслоняя потолок, возникла Лера. Она завела руку близнецам за спину и попыталась нащупать штекер.

Леру шатало и кренило набок. Она бы упала, если Герман её не удержал. Не задумываясь о том, что делает, Герман поцеловал её в губы, и её волосы упали ему на лицо – тёмные, пахнущие пучиной.

Присутствие брата блеснуло на краю сознания и померкло. Его затмили ощущения Лериной наэлектризованной кожи, впадин под ключицами, груди под тонким свитером – такие знакомые, как будто всё это уже происходило с Германом много раз.

ЧАСТЬ 3: НА СТЫКЕ

Меня зовут Герман Грёз. История не сохранит моего имени, как никогда не сохраняла имена шаманов и напёрсточников, от которых я отличаюсь немногим.

Конечно, я изначально был обречён на Эйфориум. Иногда мне казалось, что его придумали специально для меня. Пусть это послужит утешением для разработчиков, ведь это значит, что они справились хорошо.

Эйфориум не оправдал и не превзошёл моих ожиданий. Он дал мне нечто большее, то, о чём я мог бы мечтать, не будь это невозможным. Только здесь я избавлялся от присутствия брата, пронизывающего каждую секунду нашей общей жизни. Здесь – впервые понял, что могу чего-то стоить сам по себе.

Я не учёл одного. Когда я вырывался за пределы тела, в котором был заперт с сокамерником, он отделывался от меня тоже.

Не знаю, представлял ли брат когда-нибудь, как замечательно ему было бы одному. Хватает того, что я сам представлял это слишком часто.

Сергей возненавидел Эйфориум за то, что его любил я.

Сергей всегда всё портил. Ещё с детства, когда отказался играть Змея Горыныча на новогоднем утреннике. Если бы мы не появились на свет, соединённые самой крепкой связью, которая кричала о нашем родстве, я бы отказался верить, что мы – братья. Думал бы, может, что мы развились из чужих друг другу эмбрионов в результате процедуры ЭКО.

К тому моменту, как мы вернулись в этот город, общим у нас оставалось только тело. Я перестал понимать, кто такой брат, и я так и не понял, кто такой я сам.

На моём счету больше ста несанкционированных выходов в Эйфориум. Мошенничество, вымогательство, шантаж. И распространение порнографии. И недобросовестность с персональными данными. И всё то же самое, совершённое из корыстной заинтересованности. И, наверное, ещё какие-то преступления, уже не помню.

Зато хорошо помню то, за которое меня судили.

Но сейчас это последнее, о чём мне хочется думать.

***

Упираясь широко расставленными ногами в лёд, Глеб смотрел, как в небо всходят оскаленные китайские фонарики. Они не радовали Глеба. Ничто его не радовало, едва касалось краем, прежде чем сгореть в топке его души – ненасытной, сколько бы он туда ни подбрасывал.

Глеб родился глубоко недоношенным и очень больным. Его лёгкие не раскрылись, бесполезные, как проколотые шарики. Мать от него отказалась. Ему лучше было бы умереть.

Первый год жизни он провёл, пронизанный зондами, не зная другого тепла, кроме искусственного – и впоследствии неосознанно стремился к тому, чтобы повторить это состояние. Глеб страдал, как говорили в старину, царской болезнью, и всегда немного гордился, что его подтачивает нечто утончённое, а не скотский мещанский ВИЧ.

Глеб рано понял, что отличается от остальных, что он умнее и заслуживает большего, чем все они. Ничего хорошего это не принесло. Все его желания не сбывались либо оборачивались против него. Обретённая семья оказалась сборищем уродцев. Потеря девственности закончилась разрывом уздечки, кровотечением, реанимацией. Несколько лет он бился над взятием вершин Эйфориума, пока до Глеба не дошло, что он – всего лишь обслуга, хоть и высокооплачиваемая, вынесенная для пущей конфиденциальности за пределы страны.

Тогда Глебу стало нечего желать. Осталось лишь смутное влечение к чему-то, что было бы достойно его блестящего ума.

Светало. Невдалеке перебрехивались собаки. Поиски не увенчались успехом. Погоня возвращалась ни с чем.

Скривив губы, Глеб развернулся и ушёл. Взметнулись створки малого шатра и опали за спиной.

За занавеской дышали ненастоящим теплом и сырой духотой походные печки. Сев к ним поближе, Глеб достал засаленный футляр старого образца. Закурил. Ткнул в экран фи-блока, вызывая изображение детдомовского двора – постылого, как и это место, будто оно трижды проклято! Глеб не принимал душ уже три дня, а не спал в нормальной постели и того дольше. Ему начинало всё это надоедать.