Научи любить

А через несколько таких бурных ночей врач приводит ко мне в палату девицу в белом халате. Говорит что если не снять напряжение – свихнусь. Я пытаюсь последовать совету, да и девица неплоха: сиськи, задница, все при ней в нужных пропорциях. Но стоит ей раздеться, оседлать меня – сам я командовать не в состоянии – и уткнуть мой нос в свою пышную грудь, как тошнота судорогой скручивает внутренности, и меня вырывает прямо на ее идеальное тело.

Она позволяет мне продышаться, слезает, отирается халатом и пробует вернуться к начатому, но все уже не так. Она не та, что грезится в больном бреду. От нее разит дешевыми духами и формалином, а не пахнет шоколадом или вишней. И она слишком профессионалка: ни золотистых искорок в синих глазах, ни смущенного румянца на щеках. Она не моя смеющаяся взахлеб девчонка. Та очаровательная и завораживающая в своих живых эмоциях. Та близкая и родная, давно и безнадежно присвоившая меня себе. Она не Катька.

— Педик, что ли? – кривится девица, нацепив трусики и лифчик. Разубеждать ее не стал. На кой? А она, как есть, в одном нижнем белье, так и уходит.

Вечером приносят еду. Кормят от пуза: вкусно, сытно и много. Но внутреннее чутье подсказывает, что не просто кормят, а откармливают. Как свинью на убой. И это острое ощущение опасности холодит затылок и колет пальцы. А по ночам мешают спать собаки и сны. Собаки воют, иногда в приоткрытую форточку доносится треск автомата, гул тяжелых машин, свист плетей и стрекот вертолета.

А сны сводят с ума. И я почти перестаю спать. Бег на месте. Приседания, отжимания. До изнеможения и ноющей боли в мышцах. Извожу себя тренировками. Запертый в палате с забранным решеткой окном и единственным развлечением в изучении уличных звуков, я хочу выть, как те собаки. Вот и выбиваю из себя дурь как могу. Из бинтов свиваю веревку, под потолком выкручиваю лампочку, затягиваю петлей веревку, перетягиваю подушку. Ухмыляюсь, приладив самодельную грушу. Закрываю глаза. Встаю в стойку. Вдох-выдох. Левой сбоку, прямой правой, апперкот. Снова и снова. Отработанная серия ударов. С каждым выдохом все сильнее, мощнее, вкладывая всю злость и непонимание. С собственной кровью вышибая из головы ее образ и выдирая из памяти совсем другой.

Тяжело дыша, падаю на колени, с ужасом понимая, что забыл. Я забыл Лильку. Как она выглядит, какого цвета у нее глаза, как ходит, во что одевается. Я забыл, как она пахнет. Рыча, я деру на себе волосы, пытаясь вспомнить. Но в голове лишь размытый образ: белокурые волосы, голубые глаза и родинка на щеке. Или нет никакой родинки? А глаза действительно голубые? Не помню! С ревом подскакиваю на ноги и к груше. Бью прямыми в самую середину. Третий удар приходится в пустоту. И не рассчитав силы, я валюсь вперед.

Пол оказывается твердым и холодным, а носок пнувшего меня ботинка еще и острым. Жгучая боль прошивает бок, а ботинок вновь взлетает в воздух и замирает окриком: «Отставить!»

Зычный голос взрывается в голове звоном и шум в ушах перекрывает все остальное, остается фоном. Меня резко поднимают. Встряхивают, как мешок. Звон откатывается свинцовым шариком в затылок, а я могу различить голоса.

— Резвишься, парень? – высокий крепкий мужик в штатском явно из военных. Седой, с косым шрамом от уха до подбородка, он смотрит пристально и оценивающе. За его спиной маячит худосочный в темной форме с автоматом наперевес. Еще двое держат меня. — Это хорошо. Злой и голодный зверь, – криво усмехается. — Ведите.

Сзади пинают в спину. И я двигаю следом за седым. Коридор вьется серым лабиринтом то вверх, то вниз. За очередным поворотом появляется массивная железная дверь. За ней ступени и могильный холод. В проходе я замираю, глядя в чернильную пустоту.

— Че застыл? Двигай давай! – и снова тычок в спину.

Спускаться страшно. Кажется, если я дойду до самого низа – стану мертвецом. Умирать не хочется. Там, на воле, меня ждут. И ради той, что зовет каждой ночью, стоит выжить. Сжав кулаки, я ступаю на металлические ступени.

ГЛАВА 8

Сейчас.

— Я выжил, – говорю после долгого молчания, стряхивая воспоминания. Макар выжидает. Думает, я стану откровенничать? Пусть знает, что я там был и дрался, чтобы выжить и чтобы выжил Плаха. Этого достаточно. Потому что о том, что было там в действительности, не говорят, но и не забывают. О том пьют молча, не чокаясь. Потому что когда из дюжины своих, от воришки до убийцы, остается только двое – не о чем говорить. Только помнить.

И я помню каждого из них. И никогда не забуду. И начхать, кто из них что натворил в прошлом – Арена объединила нас главной целью: выжить и сохранить жизни своим близким, которые вдруг оказались под колпаком. Но разговаривать об этом не стану.

— Я выжил, – повторяю, потому что ненавижу тишину. Она разрушает. Не могу быть в тишине, потому что тогда надрывный крик рвет барабанные перепонки, возвращает туда, откуда, казалось, никто из нас не вернется. Я вернулся. Еще Швед, орущий во все горло и сшибающий озверелого тигра в том неравном поединке. Швед, спасший мне жизнь, которой я едва не лишился по собственной глупости. Швед, ставший Василием и похоронивший прежнего себя вместе с десятью оставшимися на Арене. Швед, который мог быть предателем. И от этой мысли становится погано. — Выжил, потому что это единственное, что было важным тогда.

Еще, пожалуй, выбраться оттуда. Но уже через неделю я уяснил, что бесполезно даже пытаться. Арена охранялась покруче любой военной базы, разве что в добавок к колючей проволоке и автоматам – пропасть, сносящая крышу. Пропасть, которая завораживала даже в маленьком окошке. А на арене — дикие голодные звери, готовые разорвать в клочья. И которым так легко отдать себя. Просто перестать бороться. Шагнуть на арену во время тренировки. Остановило легкое прикосновение к запястью. Сквозняк, как касание мягких пальцев. Опустил взгляд и выдохнул, сжав кожаный браслет.

Тогда я понял, что нет иного пути, только жить.

Выдыхаю, тряхнув головой, разгоняя бредовые мысли. Смотрю на Макара.

— Нет у меня времени тут с тобой трепаться. Если тебе есть, что мне сказать – говори. Нет, тогда счастливо отсидеть.

Встаю, резко отодвинув стул, подхожу к двери.

— Погоди, Самурай, – останавливает скрипучий голос, – не кипятись. Твое имя – легенда. И прикрыться им может любой.

Усмехаюсь. Старик решил меня проверить.

— Сам понимаешь.

Наверное.

— Ты не суетись, в ногах правды нет, – кивает на брошенный мной стул. — Присаживайся. Потолкуем.

Потолковали.

Вдыхаю морозный воздух и прячусь в воротник куртки от пронизывающего ветра. Ничего нового, по сути, о Загорском я не узнал. В колонии ничем выдающимся не отличался, особых странностей не замечали, разве что умный, хитрый да скрытный. Да и сидел по финансовой статье. Место свое знал, закон уважал. В общем, примерный заключенный. Свидания только с адвокатом, он через него письма матери передавал. Данные адвоката выяснил у полковника, надо будет навестить. Значит, матушка его слабое звено. Это хорошо. А еще у него был мотив для мести — Катя его посадила. По крайней мере, так он сам говорил.

И о дочери он не соврал. Осталось только прояснить – Машка ли это. У Машки, по словам Загорского, должно быть родимое пятно – печать рода Корф. Игнорируя пропущенные от отца, набираю сообщение сестре. Пальцы не слушаются, и приходится стирать и переписывать текст. После третьей попытки, бросаю эту затею и набираю номер.

— Что случилось? – пугается Карина. И голос бодрый, как будто и не спала.

— У Маши должно быть родимое пятно, как у тебя, – говорю, седлая мотоцикл, – у моей дочери, – поправляюсь, – есть такое родимое пятно.

— Родимое пятно – это хорошо. Я обдумаю, как можно проверить. Не будем же мы девочку раздевать.

Киваю. И понятно, что Загорский не сразу заметил кляксу родимого пятна на попе дочери. Да и внимания особого не обращал, пока сама Катя не рассказала ему, что дочь, оказывается, не его. Тогда он и сопоставил все: и цвет глаз, и родимое пятно. О своем же сестрица сама рассказывала, жалуясь как-то, что не носить ей бикини на пляже. Мое же клеймо баронов Корфов под лопаткой счесалось в боях на Арене.