Научи любить

Ночи сменяются днями. Весна зимой. Уныло и серо. И вроде жизнь течет своим размеренным чередом. И как-то все сложилось относительно нормально. Если бы не визиты графа. Он приезжает раз в месяц. Надменная сволочь. И смотрит в глаза, выворачивает одним взглядом. И выдержать его почти невозможно. Но тюрьма делает невозможное: ломает похлеще графа и возрождает вернее феникса. Меня залатала, как старое лоскутное одеяло. И я впервые не отвожу взгляд. Надоело бояться. Граф лишь усмехается понимающе.

А ночью – «перо» в бок. И только чудом по касательной. Итогом: неделя в больничке, новый срок за убийство сокамерника и дикое, сводящее с ума желание сбежать.

Идеальный план побега, вынашиваемый несколько месяцев, так и остается в моей голове. Следователь сообщает, что обвинение в убийстве с меня сняли. Следствие вполне устроило заявление начальника колонии, что Муха, едва меня не зарезавший, вспорол себе брюхо. Экспертиза данное заявление подтвердила, дело закрыли. Я сбит с толку. Чего хочет Ямпольский? То в преемники прочит, то в тюряге закрывает, то почти убивает, то от срока отмазывает. Не улавливаю я суть его игры. А в том, что все это игра – никаких сомнений. Любит граф позабавиться чужими судьбами. Хочет состряпать из меня себе подобного? Не выйдет. А вот взрастить достойного противника – запросто.

Помогает Плахин адвокат, вовремя разруливший патовую ситуацию с моей учебой. Со скрипом, но мне позволено получить высшее образование, отбывая срок. И я принимаюсь грызть гранит науки. Экономика, менеджмент, банковское дело – в моей камере не переводятся книги. Карандашом исписанные тетради, формулы, схемы, законы. Я учусь ночами. Днем работаю, не забывая тренироваться, сбрасывая напряжение и злость. Некоторые уже прозывают библиотекарем, другие очкариком, потому что зрение посадил нещадно, зубря темы с фонариком под одеялом. Местные врачеватели очки прописали с пластмассовыми стеклами, от которых больше вреда, чем пользы. Но за неимением ничего лучшего – довольствуюсь тем, что есть.

Но одно прозвище прилепилось верно и основательно. А всему виной Катькина татуха на внутренней стороне бедра: мотылек на острие японского меча. Ее дурацкая идея, как клеймо, которое не сумел поставить Ямпольский. Катька смогла, а мужики «спалили» в душевой. Поначалу ржали. А когда я стал драться до крови и сломанных ребер, насмехаться перестали, зауважали вдруг и стали называть Самураем.

Граф прекращает свои визиты, что радует и напрягает. Задумал очередную подставу? Теперь не страшно. Теперь мне будет, чем ему ответить. Никогда не думал, что можно зарабатывать, сидя за решеткой. Не гнить, а быть полезным, правильно использовать свой талант и обрастать связями на воле. Финансовый консультант – сплошной официоз в каждой букве, а по факту просто подсказываю, кому куда и сколько вложить денег повыгоднее. Даже без диплома я могу просчитать, куда стоит вложить деньги, чтобы получить прибыль, а когда их просто необходимо забрать, чтобы не разориться. С первых строк понимаю, какой бизнес-план полная туфта, а какой принесет неслабую прибыль. А порой даже из пустышек взращивались гениальные идеи. И переделывал наново заведомо убыточные бизнес-планы.

— Талант, господа, – отшучиваюсь я, хлебая баланду, когда меня спрашивают, как мне удается срубать такое бабло с сильных мира сего и мира по ту сторону колючки, – талант и никакого мошенничества.

Мозги работали на полную катушку и это здорово отвлекает от поганых мыслей и отсутствия свиданий. Почти за два года Лиля не приезжает ни разу. Плаха говорит, да и она сама писала, что ей не дают свиданий, потому что она мне никто. Зато Печенька приезжает дважды. Один раз ее Марк привозит. Второй – Плаха. Я от свиданий отказываюсь. И в окно больнички смотрю, как она, ссутуленная и расстроенная, выходит за территорию. Красивая до невозможности. Еще по-детски нескладная, но с каждым годом становится только краше. Взрослеет, хорошеет. Скоро от мужиков отбоя не будет. На этой мысли я зависаю и долго не могу отделаться от ощущения неправильности собственных мыслей и необоснованной злости. Видать сказывается отсутствие секса, потому что уже вечером я остро жалею, что не захотел побыть с ней наедине, обнять, вдохнуть ее запах, почувствовать ее дыхание. И просто ощутить ее рядом.

Во второй ее приезд груша не выдерживает и лопается, просыпавшись песком мне на ноги, а на костяшках выступает кровь. Только от мыслей о Катьке отделаться не помогает. Спасает работа, как дневная, на лесопилке, которую никто не отменял, так и ночная, с переписками с вольными олигархами. Я довожу себя до изнеможения, чтобы рухнуть на койку и вырубиться без мыслей и снов. Так и доживаю до весны.

В середине марта приходит адвокат с хорошей новостью: решено пересмотреть мое дело. Сказать, что я ошалел – ничего не сказать. Граф сжалился над бедным сиротой? Или внедряет в жизнь сценарий новой игры? Впервые не хочется вникать в подробности, как и отказываться от подарка судьбы. На воле меня ждут с распростертыми объятиями. Я знаю, что смогу выстроить свое будущее и заткнуть за пояс самого графа. Со временем, конечно. Но я не собираюсь сдаваться. И соглашаюсь на пересмотр дела.

Через неделю приезжает новый следак, задает вопросы, пишет протоколы. Меня допрашивают почти четыре часа. А на прощание следак, коренастый мужик в форме, обронил, что скоро все закончится. Он оказался прав.

Следующим вечером за мной приходят.

Шмонают всех. А у меня в подушке находят остро заточенное перо, почему-то гусиное. Скручивают, отводят в допросную, приковывают наручниками. Бьют. Профессионально, не оставляя следов. А потом бросают в карцер. Дыхание со свистом и болью рвет грудную клетку. Серые стены расплываются. В ушах звенит, в голове гудит. С узких нар я постоянно скатываюсь, пока не сползаю на холодный пол. Скручиваюсь клубком и меня вырубает. Просыпаюсь от лязга дверей, злых голосов. Лиц не различаю из-за слепящего в глаза света, да и без очков я ничерта не вижу. Кто-то, пропахший формалином, ощупывает меня тщательно. Затем закатывает рукав, затягивает жгут. Я бью наотмашь, но ответный удар припечатывает меня в живот, руку выкручивают и что-то вкалывают. Судороги выворачивают тело и содержимое желудка. Я блюю долго, захлебываюсь собственной рвотой, пока без сил не проваливаюсь в темноту.

Снова прихожу в себя от тряски. Перед глазами неясные очертания зарешеченного окна, чьи-то лица. Боль, разламывающая голову. И новый приступ рвоты. Что же за дрянь мне вкололи и куда меня везут? Это было последней здравой мыслью. Потом укол и новая встреча с пустотой.

Очухался я лишь на третьи, как сказал немолодой врач, сутки. А когда очухался – вызвал невиданное удивление среди медперсонала: того самого врача и парочки звероподобных санитаров. Они уже поди меня похоронили. А я выкарабкался.

Врач тут же вопросы задавать: что вижу, слышу ли, чувствую ли руки, ноги. Я все слышу, вижу смутно, руками и ногами шевелю, но тяжесть в них ощущается чугунная. Врач кивает и все что-то записывает. Потом он спрашивает про сны. Сны были. Бредовые. Но рассказывать о них стыдно и неприлично.

— Девка снилась, что ли? – усмехается понимающе.

А я лишь зубы стискиваю да кулаки сжимаю с трудом. Печеньку девкой не назовешь. Мелюзгой скорее.

Но она снилась, да так, чего я в жизни ни с одной девкой не выделывал. А она во сне такое творила, что хоть на стену лезь от неудовлетворенности. И почему она, хрен разберешь. Она сестра мне. Почти сестра. Самая родная в этой гребаной жизни. Но то, что подкидывало больное воображение – не укладывается ни в какие рамки братской любви.

Короче, делиться с врачом своим бредом, без которого не проходила ни одна ночь, я не намерен. Старик каждый раз понимающе кивает, усмехается в свои косматые усы и игнорирует мои вопросы: где я, почему меня перевели в другое место и когда мне дадут встретиться с адвокатом. Отделывается лишь хмурым: «Не задавай лишних вопросов, парень. Скоро все сам узнаешь». И снова принимается расспрашивать о снах, близких, семье. Я отделываюсь короткими: сирота, был друг да весь вышел, на воле никого не осталось. Про Катьку и эротические сны с ее участием упорно молчу.