Неживой

Почти мёртвым, бледным и синим, уже не кричащим, его нашёл бродячий скапанг — монах, отрекшийся от всего земного, даже от своего имени, и проводящий жизнь в вечном пути и молитвах. Скапанг вскормил его худым молоком единственной убогой козы, которую враги не взяли, кровью своей, птиц и животных. Почему-то Байгуд выдюжил и не умер.

Года в три, когда Байгуд смог наравне с ним жрать насекомых, скапанг отдал его кочевникам, женщине, что только что родила мёртвого. Так было справедливо. Байгуд наконец получил молоко матери и еду, что причитается ребёнку, а его мать не спрыгнула в глубокий провал от горя. Сначала он много болел, был худым и бледным, с синюшными губами, быстро уставал и был на голову ниже своих сверстников. Мать садилась перед ним на колено, брала его за плечи, смотрела на него своими блестящими карими глазами и клала ему что-то в рот, чтобы он ел. И как-то лет после пяти он вдруг пошёл в рост и уже не останавливался.

К шестнадцати годам он был выше самого крупного мужчины в их улусе и шире его в плечах. Руками он мог разломить камёнь надвое, вытаскивал в одного повозку из колеи, мог сам изловить в поле дикую лошадь и привести её. Ел он много, сначала за взрослого мужчину, потом за носящую женщину, потом за двоих, и наконец — как лошадь. Мама любила его, кормила, как могла, и всегда ему улыбалась, а вот в ауле его поначалу не взлюбили и ругали.

Большой Рот, говорили они.

Пока он сам не начал приносить еду. Охотник из него вышел ладный. То косулю, то лося целиком на спине притащит, то лошадь негодную или овцу бесхозную приволочёт. А в такой день и день после него, хочешь не хочешь все пируют и объедаются. А когда добычи не было, мог день или два идти, но вернутся с полной кадкой ягоды, грибов или рыбы.

Чем больше сил у него прибавлялось, тем больше пользы он своему хозяйству приносил. Воды принести, камень приволочь, столбы вбить, телегу починить — всё к нему шли. Никому не отказывал, не ленился, всегда был при деле, всегда отзывался.

А уж когда он петь и играть на чанзе научился, так все к нему и оттаяли.

Любили его, да в душу не пускали. Слишком уж он отличался. И всё рос и рос. Сердце его росло вместе с ним. Злобы он ни на кого не держал, чтобы языки злые не говорили и какие бы враги лютые на горизонте не мелькали. Не терпел жестокость и несправедливость, и где бы её не видал — старался останавливать. Так однажды вбежал он к Архызу в юрту, на крики жены его, которую он побивал нещадно, и убил бы её в конце концов. Вытащил Арыхза на улицу и велел прекратить раз и навсегда.

Архыз ещё пуще вышел из себя, взял в руки топор и со всего маху всадил его в Байгуда. Зазвенел жалобно топор от удара, рукоятка переломилась, но не пробил он рёбра батыру, лишь кожу оцарапал, да синяк оставил.

Взял тогда Байгуд Архыза и запустил того в поле, как будто кролика или суслика какого. Чуть дух из него не вышел, так Архыза напугал и так он ушибся, что больше никогда не осмеливался руку свою окаянную на жену подымать.

И с того дня пошла слава о Байгуде, как о батыре, что сильнее всех мужчин.

На пятый день дорога кончилась, и вошёл Байгуд в Норийку. Сморщился и поспешил закурить — от смрада трупного иначе было не скрыться.

— Хм-м-м, — пробасил он, разглядывая разрушенные фортификации, падших воинов и пепелище, оставшееся от деревни.

Много он повидал сражений и их последствий. Ни гарью его не напугать было, ни кровью сохлой, ни телом мёртвым. Но тут было что-то не так. Словно застыло всё картиной скверной. Не вились тут ни вороны, ни мухи, ни иные любители полакомится падалью.

Байгуд воткнул копьё в землю, чтоб не мешалось, покрепче сжал в зубах трубку и что было сил хлопнул в ладоши. Вместо эха, что должно было разорвать тишину и разойтись далеко, он услышал глухой звук, словно по дереву стукнули.

— Эге-гей! Лихо! — закричал он. — Выходи! Биться будем!

Крик его так же прозвучал глухо, не отражался ни от чего, словно он кричал в перину. Байгуд недовольно покачал головой, прошептал ругательств, вырвал из земли копьё и, опираясь на него как на трость, пошёл искать.

Сердце его неприятно бухало, появилась на нём какая-то тяжесть, хотя и мыслей с собой чёрных он давно не носил. Голова работала дурно, словно Байгуд пил всю ночь и не спал. Покуривая трубку, смотря как она разгорается и тухнет, и как кончается в ней табак, Байгуд понял, что и со временем в этом месте не всё ладно. Как во сне, только в дурном, из которого не убежать и не проснуться.

Следов кого бы то ни было он не нашёл. Кроме него в деревни никого живого не было. От домов остались одни головёшки, словно тут и не было никогда селенья. Тела были изгрызены, и что-то подсказывало Байгуду, что животные к ним подойти бы не осмелились. Одного из мертвецов он узнал — седовласый благородный на вид стрелок, который спрашивал у князя на пиру, есть ли подвох. Есть, как выяснилось. Седовласый лежал с распоротым горлом лицом вверх, его пустые глазницы смотрели в небо.

Больше там ничего интересного не было. Река за деревенькой встала словно упёрлась во что-то и начала зеленеть, обращаясь болотцем. Трава в деревне пожухла, деревья листву отвернули, земля то застыла грязевым месивом, то потрескалась, как в пустыне. На погосте нечистая разрыла могилы, а может их и стрелки-богохульники разрыли, в поисках этой самой нечистой, у них ничего святого не было, как Байгуд слышал. Но самое интересное было за кладбищем.

В лесу словно прорубили тропинку. Трава на ней усохла, склонилась к земле и почернела. Деревья, кустарники и случайные ветки постарались подальше уклонится от неё. В лесу образовался чудной коридор пустого пространства, который совсем не изгибался и ровной полоской тянулся далеко за горизонт и сливался в нём в единую чёрную точку. Никогда Байгуд ещё не видел такого потустороннего дива. Полоса выезженной земли проходила рядом с погостом, но на Норийке не кончалась — уходила от неё в сторону, как раз туда, откуда пришёл Байгуд.

— Хм-м-м, — протянул батыр, вздохнул, покачал головой, расправил плечи да вошёл на тропинку.

Байгуд старался идти быстро. На нечистой тропе ощущение дурноты только усилилось. В первый раз в жизни, с тех пор как он отъёлся в у матери, в боку у него закололо, и дышать стало тяжело. Он уже знал куда его приведёт тропа, лишь шептал, чтобы это произошло быстрее.

Справа из-за кустов показались домишки. Байгуд сошёл с тропы и осмотрелся. Ещё одна деревня, такая же мелкая, как и Норийка, такая же тихая и безлюдная. Брошенная. Значит, чудище прокладывает себе дорогу куда-то. И в пути деревни разоряет, окаянное.

Байгуд проворчал пару ругательств, вернулся на тропу и продолжил путь, то идя быстрым шагом, то срываясь на бег.

Степь — место жестокое. Людей выращивает тоже жестоких, но скорее по необходимости, чем по сердцу. Мать его убили и его саблей ткнули, чтоб они с голоду не померли и чтоб мстить не пришли, если не б не померли. Забрали у них всё люди, которые сами нуждались и делать им было больше нечего.

Пришёл к ним Байгуд по весне. Долго искал, по степям ходил и расспрашивал. Вышли к нему с саблями и копьями наголо, луки навели, да толку то. Что по горе стрелять.

Трогать не стал. Рассказал кто он и откуда пришёл. Сказал, что если ещё раз тронут кого, не важно за чем, хоть за обиду, хоть из мести, хоть за пищу — Байгуд вернётся. Никого не убьёт, но мужчин всех искалечит и все стада себе заберёт. Сказал, что этот улус, теперь улус скапангов. Нет у них имени, нельзя им носить никакое оружие, говорить нельзя и делать ничего кроме молитвы нельзя.

Бросились на него трое, а он их руками голыми сломал, как игрушки. Сказал Байгут, что будет каждую весну приходить и проверять. Но не ходил ни разу.