Последний рубеж

Глава I

Когда за дверью бродит война, время перестает делиться на дни и недели. Оно превращается в часы страха и минуты затишья, настолько похожие друг на друга, что уже и не отличишь. Исчезают понедельники, среды и воскресенья, будто календарь подчистую стирает их имена. Меняются лишь времена года, безразличные ко всему кроме зова природы. Именно они напоминают о том, что жизнь все еще продолжается.

Но в мрачных сводах подземного Петербурга не было даже этого. В то время как наверху город стряхивал с себя позолоченную листву да обливался холодными осенними дождями, здесь можно было наблюдать лишь равнодушную голограмму фальшивого неба. Изо дня в день проекция выдавала одинаковые облака, которые плыли по идентичному маршруту, принимая одни и те же формы. Ночью голограмму выключали, а утром из темного режима она за полчаса перетекала в светлый. Не было ни рассветов, ни закатов, ни безоблачности, ни хмурых туч.

И тем не менее выжившие видели в этой проекции какую-то необъяснимую надежду. Искусственное небо напоминало им о прошлом, которое осталось умирать на поверхности. Оно было своего рода сувениром, которое удалось унести и сохранить в черном брюхе бездушного подземелья. Люди радовались хотя бы тому, что их дети все еще могут поднять голову и увидеть осколок своей прежней жизни.

С последней вылазки, в которой погибли Кирилл Матвеевич, Тимур, а так же несколько ученых, прошло три недели. Наверх больше никто не поднимался, прекрасно помня, чем закончилось посещение Адмиралтейства. Попытка Дмитрия Лескова с треском провалилась. Вместо долгожданной телепортационной арки подземный Петербург потерял еще несколько человек — и не просто кого-нибудь, а Ермакова-старшего, Константина Морозова и других ключевых фигур Спасской.

Для местных эта новость стала ударом. Впервые после падения Адмиралтейской было решено провести отпевание, и люди стекались на главную площадь, чтобы послушать священника. Многие плакали. В город пришла скорбь. Тяжелая. Безысходная. Пронизывающая до костей. Очередная попытка оказать сопротивление «процветающим» увенчалась крахом, а цена за нее оказалась велика даже по меркам войны. Солдаты слишком любили своего командира, чтобы спокойно воспринимать его гибель. И тяжелее всего эту утрату переживал Алексей.

Зато выжил Фостер. Когда Дмитрий притащил его с поверхности, их появление вызвало сильный резонанс. Большинство считало, что Кирилл Матвеевич погиб исключительно по вине американца, который в минуту опасности подставил его под удар. О записи, сделанной беспилотником в ту трагическую минуту, было уже известно практически всем. Эта новость растекалась по городу, подобно яду отравляя сознание людей новой порцией ненависти. Трусливая американская крыса выжила, а бывший «процветающий», которого Ермаков-старший так рьяно выгораживал, внезапно сделался его защитничком. Он даже посмел поселить Фостера в правительственном здании, самом охраняемом объекте на станции, желая таким образом уберечь от возмездия.

Но были и те, кто понимал позицию Лескова и даже принимал ее. В первую очередь это были члены совета Спасской. В отличие от большинства горожан они наконец начали осознавать влияние полукровок в этой войне, а так же значимость «эпинефрина класса А». Разработка Воронцовой и Вайнштейна имела феноменальную ценность, сродни той, что в свое время имел пенициллин. Одна инъекция этого препарата могла усиливать способности полукровок в несколько раз, и теперь идея Лескова собрать на Спасской как можно больше «иных» больше не казалась неадекватной.

Единственное, что серьезно омрачало вспыхнувшую было надежду, это побочные эффекты сыворотки. Альберт без преуменьшений рассказал о том, что произошло с его организмом, едва он вколол себе две ампулы, и что он опасается, что других полукровок ждет та же участь.

— Препарат не готов, — подытожил Вайнштейн на очередном собрании совета. — Да, мы можем раздать ампулы всем здешним полукровкам и отправить их за оставшимся стеклом, но мне кажется, что милосерднее будет пустить им пулю в висок. Если бы Дмитрий не применил на мне свой дар внушения, я был бы уже мертв. То же самое произойдет и с другими «иными».

— Тем не менее на мне побочные эффекты сыворотки не сказались, — ледяным тоном прервал его Лесков, раздосадованный тем, что Альберт снова тянет время, которое у них на вес золота. — Анализ крови показал, что никаких изменений в моем организме не произошло. Следовательно, я могу продолжать использовать его.

— Как приятно, что в наших рядах находится человек, превосходно разбирающийся и в бизнесе, и в строительстве, и в политике, и в биологии, — не менее прохладным тоном ответила ему Эрика. — Что же, Дмитрий Константинович, если слова доктора Вайнштейна кажутся вам не такими понятными, то скажу я: вы не будете использовать «эпинефрин» до тех пор, пока я не разрешу.

Лесков криво усмехнулся:

— Позвольте и мне напомнить вам, что половина стекла телепортационной арки до сих пор находится в Адмиралтействе. Чем дольше мы ждем, тем меньше у нас шансов собрать телепорт. Что если «процветающие» догадаются о нашем замысле и попросту разнесут здание, а вместе с ним и арку? Что тогда мы будем делать с вашими «разрешениями»?

С этими словами Дмитрий смерил девушку таким взглядом, словно она была зарвавшимся ребенком, который пытался перекричать взрослых. В этот момент отец Эрики, сидевший напротив своей дочери, заметил, как она нервно сжала ладонь в кулак, до боли вонзая ногти в кожу. И подобная реакция несколько удивила его. Обычно Эрика вела себя спокойно, но сейчас Лесков словно задел ее за живое.

Полковник был прав: его дочь действительно чувствовала себя так, словно ее публично унизили. Будучи от природы гордой, она изо всех сил пыталась пробиться среди ученых-мужчин, которые в первую очередь оценивали ее хорошенькое личико, а никак не знания. Однако к этой обиде примешивалось что-то еще, чего Полковник никак не мог разобрать. Быть может, если бы он знал, что его дочь уже давно не воспринимает Лескова, как врага, все оказалось бы куда понятнее. Мужчина не знал, что, ругаясь с Дмитрием из-за сыворотки, она не стремилась доказать значимость своего мнения — она боялась за его жизнь. И чем больше Лесков требовал предоставить ему препарат, тем сильнее креп ее страх.

То, что произошло с Альбертом, серьезно напугало девушку: Вайнштейн — ее друг, а она чуть не убила его своей чудовищной разработкой. То же самое могло произойти и с Дмитрием. Узнав, сколько ампул Лесков потратил, отправившись за Фостером, Эрика встревожилась не на шутку. Она представила, что если Дима снова пойдет на поверхность, его будут сопровождать всего двое ученых, которых он смог найти на Балтийской. А это означало, что срок пребывания наверху в разы увеличится, а с ним и количество использованных ампул.

Слова Лескова о том, что препарат якобы никак на него не влияет, не слишком успокаивали Эрику. Сыворотка имела свойство постепенно накапливаться в организме, что могло привести к страшным последствиям. И Воронцова пообещала себе, что до тех пор, пока она является руководителем проекта, никто из полукровок даже близко не подойдет к ее незавершенной разработке.

Сейчас поведение Дмитрия больно задело ее. Они не раз говорили об «эпинефрине» наедине, и Лесков вроде даже соглашался с ней, но затем снова начинал настаивать на своем. Из-за этого их отношения походили на американские горки — они постоянно ссорились, и в конце Эрика заявила, чтобы он даже близко не смел подходить ни к ней, ни к ее лаборатории. Для себя девушка решила, что на данный момент ее симпатия к Дмитрию слишком проблемна и неуместна. Она едва не потеряла отца и брата и теперь больше ни

к кому не хотела привязываться. Ее случайные поцелуи с Лесковым теперь казались какими-то неправильными, словно в те моменты она поддавалась какому-то животному инстинкту. Это было чем угодно, но только не влюбленностью.

Дмитрий чувствовал себя примерно так же, если он вообще сейчас был способен что-то чувствовать. Война соскребла с его сердца остатки того прежнего Лескова, который умел по-настоящему веселиться, развлекаться и уж тем более любить. А отношения с Эрикой были далеки от любви — они напоминали какую-то дурацкую игру. Дима никак не мог понять ее отношения к нему и от этого все больше злился: то Воронцова была холодна и язвительна, то, напротив, непривычно ласковой и родной. Казалось, девушка сама не знает, чего от него хочет. Она словно желала согреться у огня и при этом смертельно боялась обжечься. Тогда Лесков пытался не думать о ней — еще не хватало копаться в собственных ощущениях, в то время как его люди погибают один за другим. Отчасти по его вине.