Только люби

Она отлепляется от моего плеча, заглядывает в глаза, узкими ладошками обнимает лицо. И в ней сейчас столько нежности, что у меня внутри все скручивается морским узлом — невозможно дышать. А ее ясный взгляд искрится теплом и чем-то настолько светлым, что я невольно жмурюсь, боясь ослепнуть.

— Стас… — зовет, не на шутку встревоженная Ева.

—  Я всегда называл ее мамой, потому что другой просто не знал, — говорю, щекой потираясь о ее ладошку. — Миха напоминал. Раньше я думал, он делает это ради меня…

— А сейчас? — спрашивает так осторожно, словно ступает по минному полю.

— А сейчас… — задумываюсь ненадолго, подбирая слова. Сейчас, моя сладкая Бабочка, я знаю, что никому и никогда не был нужен я сам. Даже тебе. — Сейчас это не имеет никакого значения, потому что не осталось никого.

Потому что я все-таки разыскал братца и вытряс из него всю правду.

— Я… — жарким дыханием опаляя шею. Напрягаюсь. — Я осталась, Беляев.

Всего на два месяца. Впрочем, уже меньше.

Но я молчу, раскачиваясь с ней в кресле, баюкая ее в своих объятиях. Она тихо сопит на моем плече, улегшись на мне так, словно вылеплена умелым скульптором именно для меня. Мы совпадаем как единое целое: изгибы, впадинки, выпуклости. Идеально. Даже смешно. Потому что мы пытаемся обмануть суку-судьбу и выкрасть у нее эти чертовы два месяца. Только нихера не получается.

— Я набила ее после первого приступа, — говорит тихо, когда я решаю, что Ева окончательно уснула. — Татуировку, — поясняет, но я и так понимаю. - Нашла офигенную художницу и сделала.

— Художницу… — эхом вторю ей, заметно расслабляясь, потому что мысль о том, что ее трогал какой-то мужик неприятно ныла в затылке и зудела в пальцах.

— Надо же… — улыбается она, поерзав на мне и еще сильнее прижавшись, снова удивляя меня полным совпадением наших тел. — Беляев, ты ревнуешь…

О да, еще как. Только это нихера не весело.

— Зачем набила? — спрашиваю глухо, не обращая внимания на ее полный удовольствия голос. Радуется моей ревности, как девчонка. Глупая, глупая Бабочка…

— Для тебя, — убийственно честно отвечает она.

Всего два слова, как контрольный в голову. И я не понимаю, почему до сих пор живу и смотрю в ее сияющие глаза.

И шальная мысль вспыхивает ярче сверхновой, озаряет тьму внутри и разгоняет по углам всех демонов. Что ж, пришла пора вспомнить свои обещания и поработать волшебником.

Одним движением ставлю Бабочку на ноги и, не дав ей возможности одуматься, утягиваю за собой. По узкому коридору к служебному выходу. Через задний двор на парковку. Усаживаю в машину, сажусь сам и рву с места.

— Стас, что случилось? — взъерошивается, как нахохлившийся воробышек. Смотрит непонимающе. — Куда мы едем?

— Жить, Бабочка, — повторяю сказанные уже однажды слова.

— Мы уже начинали, кажется, — напоминает осторожно.

— Мы еще даже не пытались, сладкая, — улыбаюсь ей в ответ, входя в поворот.

— И когда можно начинать? — заражается улыбкой.

— Уже, Карамелька, уже.

Нащупываю в кармане телефон, прихваченный из кабинета, и заказываю два билета на самолет.

Ева с изумлением невинного ребенка ловит каждое мое слово, чтобы потом:

— Альпы? Ты серьезно?

— А я похож на клоуна? — деланно хмурюсь, наслаждаясь ее реакцией.

Да, моя девочка, я все помню. Все твои мечты и желания. Все-все, даже если ты считаешь иначе.

— Стас...ты….

— Что?

Но вместо ответа она обнимает меня за шею и жарко шепчет лишь одно слово, в которое хочется глупо и наивно верить: «Люблю».

Глава 25.

Ночь выдалась долгой и сумасшедшей. Сборы, перелет, потом еще несколько часов до небольшого городка у подножия Альп. Ева уснула еще в машине и сейчас спит, хоть за окном нашего шале снова расцветает ночь. Вторая ночь в ее исполнившейся мечте.

А у меня чертова бессонница уселась на подоконнике, свесила ножки и лукаво посмеивается, подмешивая в черный кофе воспоминания. Глотаю смоляной напиток, затылком упираюсь в оконный откос и смотрю на Бабочку, разлегшуюся на всю кровать в позе звезды. Улыбаюсь, запивая тихое счастье горьким кофе и со всего маху рву в прошлое, от которого бегал девять лет...

...Ева лежит на спине, раскинув руки и ноги, и тяжело дышит. По ее припухшим от моих поцелуев губам гуляет шальная улыбка. И только в синих, как штормовое море, глазах плещется тревога.

Я лежу рядом, опершись на локоть, и перебираю ее влажные после душа пряди.

В спальне моей квартиры царит полумрак и пахнет сиренью. Хрен его знает, почему, потому что никаких цветов не наблюдается в радиусе пары километров точно. Но запах кружит в воздухе, окутывает тонкой шалью счастья и горечи.

—  Спасибо тебе, Стас, —  вдруг шепчет, прикрыв веки. —  Я никогда не испытывала ничего подобного, —  бесхитростно признается она.

И эгоистичный ублюдок внутри меня пляшет лезгинку в приступе необузданной радости. Он доволен, потому что нет лучшего комплимента, чем признание женщины, что именно ты подарил ей самый лучший оргазм, даже если не притронулся к ней и пальцем.

—  Это всего лишь прелюдия, Бабочка, —  усмехаюсь я, на короткий миг представляя, как она будет стонать подо мной, пока я буду вбиваться в нее с диким отчаянием.

—  Ты ничего не понимаешь, —  в уголках губ притаивается грусть.

О нет, Бабочка, только не сейчас. Нахер тоску и уныние —  их по горло в больнице. Завтра. Это будет завтра…

А сейчас...этой ночью...я отчетливо слышу ее надломленный голос, который вытянул меня с того света. И ее слова, пока я, как идиот, шатался по ту сторону жизни.

Рывком поднимаюсь с кровати и тяну ее за собой. Она послушно переступает ногами, пока я веду ее в гостиную, где стоит старенькое немецкое пианино. Оставляю в пороге, а сам открываю крышку и несколько долгих мгновений смотрю на черно-белые клавиши, к которым не прикасался...давно.

Сажусь за пианино и осторожно трогаю клавиши. Они отвечают мне тихим вздохом в унисон со всхлипом Евы. Она сидит у стены и смотрит на меня так, словно в целом мире не осталось никого, кроме меня, пианино, музыки и слов…

— Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес,

Оттого что лес — моя колыбель, и могила — лес,

Оттого что я на земле стою — лишь одной ногой,

Оттого что я тебе спою — как никто другой, —  и голос хрипнет, ломается от боли, что рвет в хлам и без того изодранную душу.

Пальцы бьют по клавишам, выдирая нужные ноты. И пианино дышит музыкой, плачет вместе с Бабочкой….

Я слышу ее всхлипы сквозь собственный голос и стон клавиш…

— ...Я ключи закину и псов прогоню с крыльца —

Оттого что в земной ночи? я вернее пса…

И роняю голову на раскрытые ладони, чтобы услышать совсем близко, на изломе дыхания:

—  Я уже тебя отвоевала…

Сколько я так сижу, чувствуя ее горячее дыхание обнаженной спиной, не знаю. Кажется, если пошевелюсь, мир рассыплется на осколки, и в них я потеряю себя и свою Бабочку, которая жмется так, словно я ее спасательный круг в шторме.

—  Ева… —  шепчу, целуя ее подрагивающие ладошки.

—  Ты все слышал…

Прихватываю губами каждый ее тоненький пальчик и улыбаюсь отсутствию обручального кольца. Так легче представить, что она только моя.

—  Но как? —  мягко касаясь губами затылка у корня волос, прошивая током позвонки.

—  Просто ты моя, Ева…

—  Твоя… —  вторит тихим шепотом, словно сама боится произнесенных слов.

Резко разворачиваюсь, ловя ее губы своими.

Наш поцелуй долог и нежен. У него вкус соленых слез и прогнившего одиночества. Он горек и упоительно сладок, потому что возрождает нечто новое, настоящее и настолько живое, что все кажется настолько ярким и острым...

Жить хочется впервые на полную катушку. Чтобы полный отрыв и звезды под ногами. Под ее маленькими ножками, которыми она переступает на прохладном полу.

Тяну ее на себя, усаживаю на колени, и она тут же обнимает меня руками и ногами. Так привычно, словно проделывает это ежедневно. И в глотке комок застревает от правильности ее позы.