Страница 67 из 71
***
Прошла неделя. Выписался из больницы Беркутов. Выглядел он неважно. Шрамы, впрочем, бросались в глаза не очень, но полноценно играть он еще не мог - требовалось вставить два верхних зуба.
Периодически звонил Родя. Конечно, пьяный. Первый раз он сообщил, что насчет вертолета уже договорился: в одном вертолетном полку вполне можно взять. Если с неснятым вооружением, то подороже... Я сказал, что, конечно, с вооружением. Зачем мне без вооружения? Как я реально буду с преступностью бороться, если у меня не будет хотя бы пушки на борту? Родя согласился: да, без пушки не в кайф. Совсем западло без пушки. Что это за вертолет без пушки?! Пушка будет. Я с полканом уже ящик водки сожрал, готов сожрать и другой, но выбью еще и ракеты.
Второй раз Родя позвонил печальный, сказал, что Ле Корбюзье не будет. Этот старый козел, оказывается, откинул копыта. Не соглашусь ли я на Церетели?
- Но,- возразил я,- Церетели не архитектор, он скульптор... Зачем Церетели?
Все это было совсем не смешно. Агентство пустело на глазах - один за другим уходили мои сотрудники. Один за другим, один за другим. Я не понимал, что происходит. Я был растерян.
А добила меня Анька Лукошкина. Добила тогда, когда мне более всего нужна была ее помощь.
Анька, Анька! Я даже предположить не мог, что ты будешь так по-бабски мстительна. Хотя, очевидно, я не прав. Да, пожалуй, я не прав, и твой поступок имеет более глубокие корни... Но... но и ревность тоже присутствует. В общем, это долго объяснять, но и Лукошкина решила покинуть Агентство. Я пытался ее уговорить. Я объяснял, что эта долбаная "Онега", куда ее пригласили, контора чисто бандитская...
- Ну и что?- спросила она.
- То есть как это "что"?- удивился я.- Тебе непонятно?
- Я понимаю одно: в Агентстве мне больше делать нечего.
Вот так! Ей делать нечего... А мне совсем нечем было крыть это заявление.
Сюрпризы не кончались. Зудинцеву предложили работу в УУР. Причем начальником отдела. Михалыч зашел ко мне, как он сказал, посоветоваться. Но я-то видел, что на самом деле решение им уже принято. В Михалыче давно уже борются опер и журналист... В общем, это не палантин.
- Решай сам, Михалыч,- сказал я.
А он ответил:
- Ну... спасибо...
Я понял, что потерял еще одного сотрудника.
***
Пошла вторая половина сентября. Вместо бабьего лета навалились холода с дождем и ветром. Отправились в полет первые листья. Вечером мы с Сашкой Зверевым сидели в Агентстве. Было очевидно, что мы зашли в тупик. Все, что мы могли предпринять, мы уже предприняли. Настроение было... так себе. Дерьмовенькое было настроение. Мы уже собрались расходиться, когда зазвонил телефон. Я даже не хотел брать трубку, но по привычке (бороться надо с вредными привычками) взял. И услышал голос Петренко... Вот уж кого я меньше всего хотел бы слышать, так это капитана Петренко.
- Да,- сказал я, когда опер представился. Голос у него был подозрительно веселый.
- Все еще ищете заговор, господин Обнорский?
- Заговор? Ищу, товарищ оперуполномоченный.
- Не ищите попусту. Нашли мы уже разбойничка, что отоварил вашего Беркутова.
Вот тебе и раз. Вот тебе и Петренко.
- Задержали?- спросил я быстро.
- Чего его задерживать? Сам кони двинул. Наркоман. Передоз. В общем, все в цвет. Пусть ваш киногерой подъедет к нам. Нужно опознать часы и бумажник. У меня-то сомнений нет, все сходится по описаниям, но опознать надо...
Наутро мы поехали вместе - Беркутов и я. Бумажник свой он опознал сразу. С часами было сложней - ярких индивидуальных признаков у "Омеги" не было. Но и этот вопрос решили легко - Беркутов позвонил в Москву и жена нашла паспорт на "Омегу". Номер сошелся.
- Вот так,- сказал довольный следак.- Дело скоро в архив положим.
- А кто же все-таки преступник?- спросил я.
- Нарк один,- махнул рукой следак.- Три дня назад обнаружили в подвале. Хорошо, что обратили внимание на часы. Не соответствуют они нарку. Сам, понимаешь,- рвань, а хронометр на руке - о-го-го! Петренко сразу вспомнил, что у терпилы... пардон, у Беркутова сняли аккурат "Омегу"... Ну а уж телефон ваш, деньги и магнитные карты - тю-тю, уплыли. Мудрено, что он часы не проторчал.
- Мудрено,- согласился я. Андрей подписал протоколы, и мы уехали.
***
Я могу понять Шаха - любовь. Я могу понять Завгороднюю - палантины и Париж. Зудинцева я тем более понимаю - он мент. Ему без розыска, как без кислорода... Но Глебушка! Глебушка! Причем он даже не пришел ко мне поговорить. Он накатал заявление об уходе на трех страницах, в коем подробно и пространно объяснил, что ТВ... что приглашение... что хочется самостоятельности. А я психанул, позвонил ему и спросил: в чем дело, Глеб? Он ответил: ты должен меня понять, Андрей. Ты можешь меня понять?- Могу. Я всех могу понять... Мне бы еще себя понять...
Меня не отпускало ощущение какой-то ошибки. Какой-то нелепицы. Я позвонил Сашке. Сашка согласился, что - да, нет большей глупости, чем носить на руке часы с разбоя. Тем более - наркоману. Надо бы разобраться.
Спустя час мы знали, что погибшего от передозировки наркомана зовут Лепешкин Владимир Владимирович, 1972 года рождения, проживает (в морге он теперь проживает) на улице Карпинского, дом 36... А тело было обнаружено в подъезде дома № 3 по улице Наличной. Нашли его жильцы Семенихина и Козлов вечером 15 сентября. Решили, что пьяный, и вызвали милицию. Слава Богу, менты не сняли часы с руки покойника - прецеденты бывали.
Мы с Сашкой поехали к Лепешкину домой, на Гражданку. Райончик, куда мы приехали, был застроен однообразными блочными коробками, видимо, еще в брежневские времена. Но по-своему он был уютен... Дверь нам открыла немолодая, сухонькая женщина с потухшими глазами. У всех матерей наркоманов глаза одинаковые.
Она уже знала о смерти сына. Собственно, мать наркомана знает о смерти своего сына тогда, когда он еще жив в биологическом понимании. Сначала они надеются, таскают своих детей по врачам, лечебницам, экстрасенсам. Потом надежда тает. Растворяется, как деньги, потраченные на врачей и экстрасенсов. Потом... Потом некоторые начинают ждать смерти сына и дочери как избавления. Кто их осудит?
Мать Владимира Лепешкина смотрела на нас молча. Она ничего не спрашивала, она проигнорировала наши удостоверения. Кажется, ей было все равно, кто мы и зачем пришли. И я ощущал себя последней сволочью...