Гонимые и неизгнанные

Медику крепостному поручено было наблюдать, в состоянии ли узник вынести ещё сильнейшие телесные страдания".

Фонвизина дополняет декабрист А.М. Муравьев:

"Секретный комитет был инквизиторским трибуналом, без уважения, без человеческого внимания, без тени правосудия или беспристрастия - и при глубоком неведении законов. Все эти царедворцы, не имея другой цели для своего существования, кроме снискания благоволения своего господина, не допускали возможности политических убеждений иных, чем у них, - и это были наши судьи! Среди них особенным озлоблением против нас выделялись Чернышев и Левашов; они предъявляли ложные показания, прибегали к угрозам очных ставок, которых затем не производили. Чаще всего они уверяли пленника, что его преданный друг во всем им признался; обвиняемый, затравленный, терзаемый без пощады и милосердия, в смятении давал свою подпись. Когда же его друга вводили в зал заседаний, то не мог ни в чем признаться, так как ничего не было. Обвиняемые бросались друг к другу в объятия, к великому веселию членов Комитета. Случалось, что эти господа из Комитета говорили наивно-весело: "Признавайтесь скорее - вы заставляете нас ждать, наш обед простынет".

Было бы неверно "методу" дознания Следственного комитета, как бы жестока и цинична она ни была, считать единственной формой сыска или сам процесс его представлять упрощенно, однолинейно. Это была система разветвленная и гибкая - морального, физического, психического и психологического, духовного воздействия на арестованных. Допросы комитета "подпитывались" лицедейством монарха и увещеваниями, посулами; "железами" и угрозой пыток; одиночками крепости и скверными условиями, дурной пищей; беседами священника и других лиц; обещаниями переписки и свидания с родными и т. д.

А.М. Муравьев добавляет: "Император посылал раз в месяц одного из своих генерал-адъютантов посещать узников, приказывая им говорить, что он принимает живое участие в их судьбе. Под видом подобной внимательности скрывался умысел выведать убеждения заключенных и в то же время отвести глаза нашим бедным родственникам.

Пища была отвратительная. Деньги, назначенные для нашего содержания, воровали чиновники и - во главе их - старый плац-майор. Часть заключенных находилась на хлебе и воде. У многих на руках и ногах были оковы. Сам император по докладу Следственного комитета предписывал этот диетический режим, так же как и увеличение тяжести заключения. Пытки нравственные были применены. Заключенные получали иногда раздирающие сердце письма от своих несчастных родственников, которые, будучи обмануты внешними любезностями, воздавали громкую хвалу великодушию того, кто его никогда не проявлял.

Многие из узников лежали больные, многие потеряли рассудок, некоторые покушались на свою жизнь".

Вчитываясь в следственные дела, записки декабристов и воспоминания некоторых из судей, ловишь себя на мысли, что наблюдаешь сотни поединков жестоких, неравных и нечестных: одного, абсолютно бесправного и не ведающего о своем будущем ни во времени - увидят ли они нынешний вечер или завтрашний день, грядущий месяц, год или десятилетие, - ни в пространстве одиночка крепости, сибирский рудник или позорная плаха, - "вот на этого, поверженного самовластной рукой узника в нежданные часы дня и ночи набрасывается десяток вопрошающих - сытых, циничных судей; в час, казалось бы, затишья, расслабленности, а то и слабости подстерегает его то вкрадчиво бередящая душу беседа духовного отца, то доверительная убедительность посланника монарха, как скорбит его радетельное за Россию сердце".

Безусловно, в этих поединках, в этой борьбе, которую многие вели до конца, были и поверившие в милосердие самодержца, в его горячее желание добрых перемен для России.

Декабрист Д.И. Завалишин пишет: "Мы были уверены, что по раскрытии всего дела будет объявлена амнистия. Говорят, что государь даже высказался, что удивит Россию и Европу".

Были телом и духом ослабевшие. Были взывавшие к милосердию монаршему. Были и дававшие откровенные показания, вредившие своим товарищам. Но это было на первом этапе борьбы - там, в Петропавловской крепости, в январе мае 1826 года. Тогда ещё не наступило их нравственное, а во многом и политическое прозрение. Июль года 1826-го сделал зрячими всех. Они предстали перед новым судилищем, о существовании которого не подозревали.

Верховный уголовный суд

Верховный уголовный суд "для суждения злоумышленников, открывшийся 14 декабря 1825 года", был учрежден манифестом Николая 1 июня 1826 года. Монарх издал указ Сенату о составе суда из 72 человек: 18 членов Государственного совета, 36 - Сената, 3 - Синода и 15 высших военных и гражданских чинов. Это были особо доверенные и приближенные к царю лица, представители титулованной знати и высшей бюрократии - "без лести преданные" монарху, ревностно исполнявшие его волю.

Из дневника сенатора П.Г. Дивова, члена Верховного уголовного суда:

"3-го июня. Начались заседания Верховного уголовного суда. Все собрались в одну из зал Сената. Нас было 66 человек: часть Государственного совета, весь Сенат, 2 митрополита, 1 архиепископ и несколько военных.

Были прочитаны имена и чины всех тех, кто участвовал в заговоре. Наконец были прочитаны показания Трубецкого, Рылеева и князя Оболенского, которые признавали себя виновными в самых ужасных преступлениях против государства и царской фамилии.

4-го июня. Продолжилось чтение показаний, данных преступниками.

5-го июня. Продолжалось чтение показаний до № 69.

6-го июня - четвертое заседание. Продолжалось чтение показаний до № 98. Пятое заседание. Окончилось чтением № 117. Затем приступили к выбору1... Из Совета выбраны: граф Ливен, Балашов, князь Салтыков; из сенаторов: Баранов, Болгарский, Ламберт и Бороздин.

7-го июня. Шестое заседание. Утвердили членов Комитета2 и разошлись.

10-го июня. Седьмое заседание, в котором избрана комиссия для распределения виновных по разрядам. В неё избраны из Совета: граф Толстой, Васильчиков и Сперанский, из посторонних лиц: Кушников, барон Строганов, граф Комаровский и сенаторы: граф Кутайсов, Баранов и Энгель".

Документы архива III отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии дают возможность заглянуть в "святилище", где решалась судьба декабристов.

В пухлом томе пронумерованных бумаг с грифом "Секретно" обозначено: "Производство Верховного уголовного суда". Здесь все протоколы судебных заседаний (№ 6-23) с 10 июня по 12 июля. Желание узнать, как решалась судьба П.С. Бобрищева-Пушкина и его товарищей, отнесенных к 4-му разряду, привело к протоколу заседаний 29 июня 1826 года. Их было два - утреннее и вечернее. На утреннем председатель предложил обсудить следующие вопросы:

"1. Утверждает ли Верховный уголовный суд число разрядов, предлагаемое комиссиею?

2. Какому наказанию подлежат подсудимые, коих вины, собственным их признанием обнародованные, по особенному свойству их и степени, не входят в общие разряды?

3 и 4. Какое наказание следует за преступление по I разряду; по II разряду?"

На заседании в этот день присутствовало 68 членов, и 36 из них согласились и утвердили предложенное Разрядной комиссией число разрядов 11, отклонив предложение других членов деление на 5, 4 и 3 разряда. Спокойно и деловито решился первый вопрос утреннего заседания. Зато обсуждение второго вопроса вызвало бурные и горячие споры.

Кажется непостижимой горячность, которую обнаружили военные и гражданские сановники, представители громких и именитых русских и немецких фамилий, среди которых преобладали люди весьма почтенного возраста. Горячность в решении судеб молодых и совсем юных - нередко их близких и дальних родственников. Однако в этой горячности было не стремление защитить или оправдать кого-то из них, найти смягчающие обстоятельства или факты. Нет, судьями руководила единственная цель: изобрести или вспомнить самую жестокую казнь.

Из протокола (решение по второму вопросу заседания):