Страница 28 из 53
Перри добавил в чай ложку сахара и сгущенное молоко. Он протянул Роббу его чашку и сел за рабочий стол красного дерева, внимательно посматривая на младшего Струана из-под нависших бровей своими глубоко посаженными глазами.
-- Мистер Струан в добром здравии?
-- Как всегда. Ты ожидал найти его больным?
-- Нет.
В дверь каюты постучали.
-- Войдите!
Дверь открылась, и Робб, изумленно открыв рот, уставился на молодого человека, стоявшего на пороге.
-- Господь вседержитель, Кулум, мальчик мой, откуда ты взялся? -- Он взволнованно вскочил на ноги, опрокинув чашку. -- Вот уж действительно "очень важные депеши на борту" -- и, конечно же, "Зенит"!
Кулум Струан вошел в каюту и закрыл за собой дверь. Робб по-отечески обнял его и только тут заметил его бледность и впалые щеки.
-- Что с тобой, дружище? -- встревоженно спросил он.
-- Мне уже гораздо лучше, благодарю вас, дядя, -- ответил Кулум едва слышно.
-- Лучше после чего, малыш?
-- После чумы, бенгальской чумы, -- ответил Кулум, словно удивившись вопросу.
Робб рывком повернулся к Перри:
-- У тебя на борту чума? Ради Создателя, почему же ты не поднял "Желтого Джека"?
-- Разумеется, у меня на борту нет никакой чумы! Чума была в Шотландии, с тех пор уже прошли месяцы.-- Перри вдруг замолчал. -- "Багряное Облако"! Они что, еще не прибыли?
-- Опаздывают на четыре недели. Ни слова, ни весточки -- ничего. Что произошло? Ну же, рассказывай. Перри посмотрел на Кулума:
-- Мне рассказать ему обо всем, Кулум, сынок, или ты все расскажешь сам?
-- Где отец? -- спросил Кулум у Робба.
-- На берегу. Он ждет вас на берегу. В долине. Ради всего святого, что случилось, Кулум?
-- Чума пришла в Глазго в июне, -- тупо глядя в пол, начал Кулум. -Говорят, ее опять привезли на корабле. Из Бенгалии. Сначала Сазерленд, потом Эдинбург, потом докатилось и до нас в Глазго. Мама умерла, Иэн, Лечи, бабушка... Винифред так слаба, что долго не протянет. Дедушка присматривает за ней. -- Он беспомощно шевельнул рукой и опустился на подлокотник кресла. -- Бабушка умерла. Тетя Ютиния, все малыши и ее муж. Десять, двадцать тысяч человек умерли за два месяца. Потом, в сентябре, чума пропала. Просто так, взяла и кончилась.
-- Родди? Что с Родди? Мой сын мертв? -- спросил Робб дрожащим голосом, и его лицо исказилось от боли. .
-- Нет, дядя. С Родди все хорошо. Болезнь его даже не коснулась.
-- Ты уверен, Кулум, уверен? Мой сын здоров?
-- Да. Я видел его накануне отъезда. Очень немногие из его школы заболели.
-- Слава Богу! -- Робб содрогнулся, вспомнив первую волну чумы, которая, возникнув неведомо откуда, прокатилась по Европе десять лет назад. Пятьдесят тысяч смертей в одной только Англии. Миллион -- в Европе. Тысячи в Нью-Йорке и Новом Орлеане. Некоторые называли эту болезнь каким-то новым именем -- холера.
-- Твоя мать умерла? -- переспросил Робб, словно не веря. -- Йэн, Лечи, бабушка?
-- Да. И тетя Сьюзан, и кузина Клер, и тетушка Ютиния, кузен Дональд, и маленький Стюарт, и...
Он умолк, и в каюте настала жуткая тишина.
-- Когда я пришел в Глазго, -- нервно заговорил Перри, -- ну, наш Кулум был совсем один. Я не знал, что и делать. Решил вот, что будет лучше взять его с собой. Мы отплыли на месяц позже "Багряного Облака".
-- Ты поступил правильно, Исаак. -- Робб услышал свои слова как бы со стороны, словно их произнес кто-то другой. Как он сможет сказать обо всем Дирку? -- Ну что же, мне, видно, пора возвращаться. Я дам вам знать, когда можно будет сойти на берег. Пока вам лучше оставаться на корабле.
-- Нет, -- громко сказал Кулум. Слово возникло откуда-то из глубины него, будто он разговаривал с самим собой. -- Нет. Я поеду на берег первым. Один. Так будет лучше. Я увижусь с отцом наедине. Я должен сказать ему. Я поеду на берег один. -- Он поднялся и, тихо ступая, прошел к двери; корабль размеренно покачивался, был слышен мягкий плеск волн о борт. Кулум вышел. Потом он вспомнил о чем-то и вернулся в каюту. -- Я заберу депеши, -- тихо сказал он своим высоким голосом. -- Он захочет прочитать депеши.
Когда баркас отчалил от "Грозового Облака", Струан находился на круглом холме, где будет стоять его Большой Дом. Как только он увидел на баркасе своего старшего сына, сердце его перевернулось.
-- Кулу-у-м! -- покатился с вершины холма его ликующий крик. Он сорвал с себя сюртук и бешено закрутил им над головой, как человек, проживший шесть долгих лет на необитаемом острове, при виде первого корабля. -- Кулуу-у-м! -- Он бросился вниз, не разбирая дороги, напролом через колючие заросли шиповника, не обращая внимания на царапины, забыв о тропинке, которая вела с берега через гребень к рыбацкой деревушке и пиратским стоянкам в южной части острова. Забыв обо всем на свете, кроме того, что сегодня, в первый день, здесь, с ним, его дорогой сын. Быстрее! Теперь он бежал вдоль берега, задыхаясь от радости.
На баркасе Кулум заметил его первым.
-- Вон туда. Высадите меня вон там -- Он указал рукой на ближайшее место на берегу.
Боцман Маккей круто заложил руль.
-- Навались, ребята! -- крикнул он матросам. Все они уже знали о страшном известии; сейчас эта новость перелетала с корабля на корабль, неся с собой щемящее чувство тревоги за близких. У многих имелись родственники между Сазерлендом и Глазго, и в Лондоне жили семьи большинства остальных.
Кулум встал и прыгнул через борт в мелкую воду.
-- Оставьте нас. -- Помогая себе руками, он двинулся к берегу.
Струан забежал в полосу прибоя, торопясь навстречу сыну, и здесь увидел слезы на его лице и прокричал:
-- Кулум, мальчик мой!
Кулум остановился на мгновение и беспомощно опустил руки, утонув в бездонной радости отца. Потом он бросился вперед, вздымая ногами тучи брызг, и наконец, задыхаясь, упал в спасительные объятия. И тут весь ужас последних месяцев прорвался наружу, как лопнувший нарыв, и он зарыдал, прижавшись к отцу изо всех сил, и тогда Струан на руках отнес его на берег, покачивая как младенца и приговаривая: "Кулум, сынок" и "Ну, полно, полно...", и "О, дитя мое", а Кулум бормотал сквозь слезы: "Мы умерли... мы все умерли... Мама, Йэн, Лечи, бабушка, тетя, кузина Клер... мы все умерли, отец. Остались только я и Винифред, да и она сейчас, наверное, тоже умерла". Он повторял имена снова и снова, и каждое, как нож, вонзалось в сердце Струана.