Страница 60 из 75
Собственно, Иван — был единственным в жизни Мирошниченко, о чем он никогда не жалел. Иначе все зря. Иначе цена, которую он заплатил, была бы непомерно высокой. Он мог разное говорить сыну в воспитательных целях. Но слукавил бы, если бы сказал, что не обращает внимания на часто раздающийся в последнее время из динамиков родной голос. И пусть ему и хотелось бы видеть его за другим занятием по жизни, то, чего Иван к своему возрасту добился сам, нивелировало желание отца.
Мирошниченко сделал глубокий вдох, легкие наполнились запахом прелой листвы. Его утренние променады по бульвару к горсовету давно перестали быть темой для обсуждения. «Быть ближе к народу» — писали СМИ в первые месяцы после выборов. Но любая новость рано или поздно перестает быть таковой. Довольно часто мэра сопровождал кто-то из замов, но иногда, как сегодня, он оставался один. Наедине со своими мыслями.
От сына те перетекли к Миле. Она третью неделю держалась и настойчиво просила провести новогодние праздники вместе, семьей. Дмитрий Иванович отмалчивался, пытаясь понять, как лучше будет Ивану. Так странно… Никогда не чувствовал вины перед женой, но точно знал, что виноват перед сыном — махнув рукой на его мать.
Толкнул носом ботинка откуда-то взявшийся осколок плитки, тот протарахтел по мощеной дорожке вперед и замер. Кто-то с ним поздоровался — прохожие, особенно молодежь, фрики и пенсионеры иногда подавали голос, и это всегда забавляло его. Но чаще всего бульвар в это время был довольно малолюдным. Утро до начала рабочего дня. И как еще сложится день…
Мирошниченко безлико улыбался и отвечал. На некотором расстоянии от него брел телохранитель, на которого он давно научился совсем не обращать внимания. И отказался бы, да привычка оглядываться никуда не подевалась за столько лет. Он всегда оглядывался. Всегда.
Назад, за спину, в прошлое.
У памятника Пушкину примостилась стайка голубей. Правильно. Обосрать классика от макушки и до основания монумента. Сан Сергеич, похожий на древнегреческого философа, уже тысячу лет как ему надоел на этом месте. Тысячу, если не больше.
Ему и самому была тысяча лет.
Потому, наверное, он даже толком не понял, не узнал, когда сквозь толщу этого тысячелетия до него донеслось откуда-то сбоку:
— Ну, здравствуйте, Дмитрий Иванович.
— Здравствуйте, — машинально кивнул он на очередное приветствие. Еще пара десятков шагов и секретари, замы, кабинет. Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте.
Он даже начал делать эти шаги.
Если бы не повторившееся:
— Дмитрий Иванович! — отчаянное, женское. — Мне нужно…
— Какие-то вопросы — запишитесь на прием, — это уже подоспевший Игорь. Почти собой загородил.
Мирошниченко сосредоточил свой взгляд на просительнице и почувствовал, как прострелило сначала в голове, потом в сердце.
— Спасибо, Игорь, я сам, — отстранил он охранника, который тут же снова вернулся на означенное расстояние. А он смотрел и не верил глазам. Хотя она мало изменилась, не узнать было невозможно, разве что ушло все юношеское, бывшее в ней прежде… в другой жизни. Впрочем, если бы даже она изменилась до неузнаваемости — он узнал бы ее и тогда. «Здравствуйте, я Таня Зорина». — Здравствуй, Таня.
— Здравствуйте, — тихо и четко одновременно прошелестел ее голос. Она стояла и смотрела на него потемневшим, испуганным взглядом. На лице ее — мрачные тени, будто она не спала неделю. И окончание «те» сейчас донеслось как из-за стены. «Те» — и было стеной. Она шагнула вперед. А он впился взглядом во всю ее фигуру, выхватывая детали и пытаясь охватить целое. Пальто — хорошее, добротное, светло-серого цвета, под глаза. Сапоги на высоких каблуках — они сейчас даже были одного роста. И что-то в ней, бившееся немой, невысказанной энергией, природы которой он разгадать не мог.
Видел только, что она на взводе и что из последних сил держит себя в руках.
— Мне нужно поговорить, — сиплым голосом произнесла Зорина. — Спросить.
— Да, конечно, — кивнул Дмитрий Иванович. — Что-то случилось? Может, пройдем ко мне?
— Нет, не надо, — так, словно он ошпарил ее своим предложением, отчего она сбилась и потеряла свое «те». — Мне просто знать… Это правда, что у тебя сын и его зовут Иваном?
— Какое это имеет значение? — удивился Мирошниченко, но тут же спохватился. — Да, есть, Иван. Это важно? Я не понимаю.
Не понимал он и того, что произошло потом. Его ответ подкосил ее. И она стала медленно оседать на землю, прямо там, где стояла.
— Таня! — он поддержал ее, не давая упасть и оглядываясь по сторонам. К ним снова дернулся Игорь, но Мирошниченко отрицательно мотнул головой, и тот остался, где был. Сам же помог Татьяне дойти до ближайшей скамейки, на которую усадил ее, сел рядом и заговорил: — Врача? Воды? Что происходит?!
— Не трогай, отпусти, ничего не надо, — скороговоркой выпалила она. Веки полуопущены. Бледность такая, что страшно. И пыталась отстраниться, отсесть дальше, продолжая бормотать торопливое «не надо». Потом раскрыла глаза и уставилась на него в немом ужасе, от которого пробирало морозом по спине.
А он и не трогал, только молча смотрел на нее. Думал ли, что они могут когда-нибудь встретиться? Наверное, да. Но не позволял себе мечтать, как это будет, что они скажут друг другу. Фантазия безгранична, а в жизни всё и всегда случается по-другому. И перед ним — явное тому доказательство.
— Иван Мирошниченко… Ты не понимаешь, — снова заговорила Таня из своего междумирья — пограничного между теми мыслями, в которых блуждала, и внешним, где рядом с ней сидел Дима. А потом спохватилась, засуетилась, выкрикнув: — Господи, ты же ничего не понимаешь!
И зачем-то полезла в сумку, вынимая из нее телефон. Несколько щелчков по экрану. И перед носом Мирошниченко оказалась фотография его собственного сына со светловолосой девушкой в незнакомом интерьере.
— Это он? Он?! — всхлипнула она.
— Только не плачь, пожалуйста. Это — он. Просто объясни, что случилось. Откуда у тебя этот снимок?
— Это моя кухня. А ее ты знаешь?
— Твоя кухня? — удивленно присвистнул Дмитрий. — И что Ванька делал на твоей кухне? С ума сойти.
— А ее ты знаешь?! — закричала она так, что ее крик звоном отзвучал в его голове.
Мирошниченко схватил ее за руку и чуть сжал.
— Нет. Кто это?
— Это Поля. Поля — твоя дочь. И твой сын живет с ней несколько месяцев.
— Кто? — он успел выдохнуть одно-единственное слово и стал хватать ртом воздух. Резко выпустил ее руку, дернул узел галстука, расстегнул пуговицу рубашки. Но воздуха по-прежнему недоставало. А в голове долбили Татьянины слова. И он не знал, что сильнее его поразило: то, что у него есть дочь, или что его дочь и его сын…
Таня все еще сидела рядом. Так близко, впервые за двадцать лет, когда они жили на берегу одного и того же моря, но будто по разные стороны этой вселенной. Сидела и безудержно рыдала, уткнувшись в ладони. По-бабьи, с подвыванием.
— Господи, боже мой, — выкрикивала она, — да за что же это? Сначала ты, теперь он! Почему, Дима? Я же все сделала, все на свете сделала, чтобы подальше быть, чтобы совсем не касаться тебя!
Да, она сделала все. Действительно — все, что могла сделать девятнадцатилетняя девчонка. Обрубила концы, бросила университет, сбежала к тетке. Гнала его, что было силы гнала — тогда, много-много лет назад, чтобы в эту ночь не спать, чтобы теперь на годы забыть, что такое сон.
Тогда, после отъезда Штофеля, она на автомате набрала дочкин номер, успела услышать от нее: «Привет! — а потом быстро, на одном дыхании: — Мама, я не могу, Ванька приехал! У нас только сегодня! Я завтра позвоню!»
И короткие гудки в трубке, разделившие всю ее жизнь на до и после.
Она орала, волком выла в своей комнате, и, слава богу, никто ее не слышал — Галка уехала к сыну, в город, на все праздники. Она металась по дому, каждое мгновение меняя решение от того, чтобы мчаться немедленно в Одессу и вытолкать Ивана из квартиры дочери, до того, чтобы разыскать Диму. А разыщешь — как к нему подступиться?