Страница 24 из 75
Подъезжая к очередной станции, состав замедлил ход. Мирош резко моргнул и проснулся. Не от тормозов, гулко вибрирующих по вагону. А оттого, что понял — она уходит. Поднимается и уходит. Резко выпрямился, мазанул ладонью по воздуху. И ухватил Зорину, с рюкзаком пробиравшуюся мимо него на выход, за руку. Пальцы к пальцам.
— Ты чего? — спросила Полина.
— Твоя Затока? — выпалил он.
— Ну да… Я приехала.
— А-а-а… — протянул Мирош, силясь проснуться и одновременно не отпуская ее. Никогда бы не отпуская. А потом негромко пробормотал: — Значит, и я приехал.
— И что делать будешь? — поинтересовалась она, пытаясь освободиться и двигаться в направлении выхода. Он встал вслед за ней. Налегке, без ничего. Отпустил ее. Подхватил стаканы с пола. В конце концов, он сын мэра, сунувшийся в электричку. Убирать за собой — это хороший тон. И задвигался следом, чтобы не отставать. И чтобы не затеряться среди других выходивших.
— Решу по обстоятельствам, — важно бросил он в ответ.
— Ну-ну! — не осталась она в долгу. — Надо было сойти, когда я говорила.
— Это шло вразрез с моими планами на жизнь.
— Если они у тебя вообще есть, — буркнула Полина и выбралась из вагона.
Были ли у него планы на жизнь? Еще какие! Сейчас, например, остро встал вопрос поиска менеджера для «Меты». Но в полумраке тамбура ему, окруженному толкающимися людьми с сумками, думать об этом не хотелось. И он шагнул на перрон бесшабашным и одновременно спокойным.
— Тебе далеко фигачить? — окликнул он Зорину.
— Не очень, — она обернулась. — Что ты, правда, делать собираешься, а?
— Правда? Отнять у тебя рюкзак, проводить тебя домой, вручить в родительские руки и отправиться по шпалам в Одессу.
— В родительские руки вы ее уже вручили. Можете отправляться, — раздался совсем рядом голос Татьяны Витальевны, а она сама материализовалась из десятков лиц, снующих вокруг. — Полина, кто это?
— Человек, — сообщила она матери и чмокнула ее в щеку.
— Да уж вижу, что не лось, — не без ехидцы буркнула та и окинула Мироша придирчивым взглядом. А он невольно приосанился, не отводя глаз. — С человеком знакомить будешь?
— Это — Мирош.
— Интересное имя.
— Фамилия, — уточнил он, широко улыбнулся и проговорил: — Иван.
Мать царственно кивнула. Решительно отняла у Полины рюкзак. И бросила ответку:
— Очень приятно. Татьяна Витальевна.
— И мне… — он помялся, снова быстро взглянул на Зорину-младшую и махнул: — Ладно… пойду узнаю, когда обратная электричка. Хороших выходных.
Последнее было произнесено в сторону Полины.
— Спасибо, — улыбнулась она в ответ, — тебе тоже.
Среди мелких ракушек, лежавших на старой пробитой рассохшейся лодке горкой удивительных сокровищ, были и темные мидии, и пестрые сердцевидки, и молочно-белые мии. Сейчас, в залитом солнцем закате уходящего апреля, на пустынном пляже они казались ему чудом уцелевшими в штормившем море, без единого скола, лишь с забившимися внутрь песчинками и растениями. Сидя с ногами на этой самой перевернутой лодке, пальцами он очищал покрытую зеленой тиной единственную ракушку небольшой рапаны. Ее прибило к берегу в бесформенной куче из водорослей, ветхих рыболовных сетей и множества других куда менее интересных ему раковин. И не заметил бы, если бы волной ее не откинуло по пляжу прямо ему под ноги.
Тонкая, с изящно закрученным краем и перламутровой поверхностью, она легко помещалась в его ладони. И он думал о том, как часто жизнь подбрасывает сюрпризы. Здесь, на суше, рапаны ему никогда не попадались. Они были редкостью на пляже, хотя дно Черного моря, говорят, ими полно, как полны ими на земле сувенирные лавки. Вот так, просто, в руки, Мирошу они никогда не давались. Запросто в руки ничего ему не давалось, кроме голоса. И без разницы, чей он сын.
То, чего он хотел, от этого не зависело.
Поглаживая поверхность раковины пальцами, которые все еще горели прикосновением к тонкой ладони пианистки, Мирош смотрел на то, как алым огнем занимается край неба, как он же сплошным потоком заливает море. Как кровавыми искрами подрагивает маслянистая поверхность воды.
Он вдыхал йодистый воздух. И, понимая, что давно уже не мог похвастаться настолько чистым сознанием, как в эти минуты, находил удивительным то, что среди морской тины и ветхих, прогнивших рыболовных сетей, может попасться что-то самое нужное на земле, что и не чаял увидеть.
Когда он сядет в свою электричку, воздух окрасится сиреневым цветом. А море потемнеет. Эти мгновения тишины и червленого золота здесь, на берегу, у лодки с пробитым дном, среди влажного песка и ожидания, казались ему бесценными. Интересно, какие здесь звезды? Далекие или близкие?
Говорят, на звезды положено любоваться вдвоем. На закаты, несомненно, тоже. Но пусть этот вечер не заканчивается никогда. Или пусть он закончится, чтобы поскорее пришло воскресенье. Она ведь в воскресенье возвращается? Кажется, теперь, за эти недели, он впервые знал, что ему делать. Это и успокаивало, и возбуждало.
Раковина отправилась в карман куртки. Ее он заберет с собой, как заберет с собой закат на краю земли. Потом Мирош спрыгнул с лодки и уверенным шагом отправился назад, на станцию, откуда ушел, чтобы ожидание там, среди людей, не превратилось в суету и обыденность. И не жалел о том ни минуты. Сейчас, пусть недолго, он чувствовал себя так, как после концерта.
В наушниках звучала Фаустовская соната Листа. Был ли он счастлив? Нет. Но он дышал предощущением.
Воскресный же вечер оказался совсем другим. Горизонт алел к ветру, срывался дождь, и Полина зябко куталась в куртку в ожидании электрички. И кажется, все возможное счастье заключалось только в том, чтобы наконец стало тепло. Она стащила с себя рюкзак и достала термос с имбирным чаем — Татьяна Витальевна знала, что Полька всегда мерзнет в такую погоду, приложила его к губам и замерла. В нескольких метрах от нее на перроне стоял Мирош.
Курил. За спиной рюкзак. Наглухо застегнутая куртка. И медленно расползающаяся по губам улыбка, заставляющая его глаза щуриться.
— Привет, — услышала она его голос — неожиданно теплый в эту холодную весну.
— Привет, — озадаченно ответила Полина. — Ты… ты сколько здесь торчишь?
— Давно.
— Зачем?!
— А мне нравятся наши с тобой дорожные отношения.
— Нет у нас никаких отношений! — возмутилась Полина и демонстративно сделала шаг назад.
— Есть. Есть, Зорина. Просто ты еще не привыкла.
— И не собираюсь, — она стала суетливо оглядываться, вынула из кармана телефон, посмотрела на время, открыла контакты. Можно поехать на маршрутке, но это не избавит ее от Мироша. Можно вернуться домой, но это повлечет объяснение с мамой. Еще хуже — объясняться со Стасом, если позвонить ему. Полина вздохнула, убрала телефон и спросила: — Зачем ты это делаешь?
— Затем, — очень серьезно ответил Мирош и подошел к ней. Термос в ее руках был холоднее его ладоней, когда он обхватил ее плечи. И холоднее дыхания, когда он приблизил свое лицо к ее. Даже зелень его глаз была теплее моря в ее взгляде. А потом его рот накрыл девичьи холодные губы. И в той точке, в которой сошлись, температура была одинаковая. Только искра зажглась между. Отогревая обоих.
Она точно знала, что должна его оттолкнуть, но лишь сильнее сжимала пальцы вокруг термоса, чтобы избавиться от безрассудного желания коснуться ими его кожи. Достаточно того, что она чувствует его губы и чувствует, как дрожат ее, отвечая, возвращая поцелуй. Полина закрыла глаза, и вместе с этим исчезли все звуки, которыми была полна станция. Лишь их дыхание — одно на двоих — звучало сейчас между ними. А потом в эти секунды времени и миллиметры пространства ворвалась проклятая грохочущая электричка, ознаменовывая наступление новой реальности для них обоих. Реальности, в которой он ее поцеловал.
Состав прибыл.
Двери вагонов распахнулись.
Полина очнулась и все же отпрянула от парня.