Страница 16 из 75
— Понимаю… — кивнул Мирош, в который раз за свою не очень длинную жизнь пытаясь уложить в себе это самое понимание: не каждый способен поступиться амбициями ради другого, гибнущего. Все думают в первую очередь о себе. — Вряд ли она рискнет ближайшие дни тебе на глаза показываться. Хоть отоспишься.
— И ты про сон не забывай, — невесело усмехнулся отец.
— На ужин тогда не жди. Лорку заведешь? Ему Вера Генриховна лапы помоет.
Отец не ответил и отошел от Ивана в другую сторону от дома, вглубь сада. За ним помчался и пес, продолжая размахивать серебристым хвостом. За хозяином.
Мирош устало потер лицо, снова почувствовав холод. Он не знал, куда деться от себя самого. Распирало. Изнутри распирало так, что ему казалось, кожа вот-вот раскрои́тся, и он покроется дорожками трещин, из которых польется горячее, разъедающее плоть. То, из чего он состоит. Горечь. Сегодня это горечь. И внутри ее так много, что не совладать.
Он двинулся к дому. Отправился в душ. Долго грелся под его струями, пытаясь справиться и зная наперед: в одиночестве с таким не справляются. Или это он не научился. Он вообще не любил одиночества. Не выносил. С самой школы вокруг него неизменно была толпа людей, в которой он выделялся. Не только ростом — голосом, умом, умением увлечь и развлечь. Почти штатный клоун, хотя никогда никому не пришло бы в голову так его называть. Лидер. Он был лидером в классе, лидером в универе, лидером в группе. Что угодно, только бы заткнуть дыры в собственной личной жизни.
В одиннадцатом классе отец твердо решил отправить его в столицу, набираться ума. Но Мирош заартачился — куда он от Фурсы и от «Кометы», которая тогда состояла совсем из других людей. Его твердое желание заниматься музыкой отца огорчало, но, в конце концов, они нашли компромисс. Мирош остался в родном городе и учился в университете имени Мечникова. Факультет международных отношений, политологии и социологии Дмитрия Ивановича устроил. В свою очередь Мирошниченко-старший не препятствовал увлечениям Ивана и периодически помогал, подбрасывая денег на аппаратуру.
«По крайней мере, сделай так, чтобы мне не пришлось за тебя краснеть!» — полушутя однажды сказал он.
«Политолог из меня так себе, а музыкант хороший», — в тон ему, но несколько самоуверенно объявил тогда Мирош.
«Ладно, будешь у меня в команде предвыборной агитации, когда в президенты решу пойти», — рассмеялся в ответ отец.
«Везде блат!» — не остался в долгу сын.
Куда это все подевалось сейчас? Чужие люди. С каждым днем все более чужие. С тех пор, как он вернулся из Киева, где числился депутатом, и занял пост главы города. Расстояние в их случае оказалось губительно в отрицательном значении.
Вода заливала глаза, уши, нос, рот. Он так и стоял, упершись ладонями в стену и чувствуя, как стекает. Должна бы в слив уносить и напряжение, и горечь, а нифига. И напряжение, и горечь накатывали все сильнее. Когда тебе двадцать и все задолбало, это, пожалуй, даже более грустно, чем когда тебе за сорок и ты бухая трахаешься с шофером-алкашом.
Выбравшись из душа, Мирош втыкал в зеркало — недолго, зло, мрачно. И только после этого позволил себе сорваться.
Белье. Джинсы. Толстовка.
Куртка. Ботинки. Ключи.
Лестница. Двор. Ворота.
Королла.
Он не останется на чертов ужин, потому что эти ужины были вечными поминками. А он хотел жить. В двадцать лет это нормально — хотеть жить, даже если все задолбало.
И спустя еще сорок минут он звонил в дверь Гапоновой хаты, перекатывая по рту из угла в угол сигарету, пожевывая ее и предвкушая тот момент, когда сможет наконец расслабиться.
Грохочущую музыку было слышно даже на площадке. Сначала она стала чуть громче, когда открылась внутренняя дверь, потом громко затарахтела щеколда по металлу наружной, и вместе с вырвавшимися наружу басами, бьющими по барабанным перепонкам, на пороге нарисовался Гапон.
— О! — выкрикнул он в лицо Мирошу. — Тебя-то нам и не хватало.
— Не один?
— А ты чего один?
— Цыган пригнать?
— Не, эти суки все сопрут, — Гапон отошел в сторону, освобождая проход в квартиру. — Вваливайся.
Мирош перешагнул порог и потянул куртку за края, стаскивая с себя. Не любил эту хату. Ей-богу, не любил, но здесь хоть можно было выдыхать, когда на берег выбрасывало, как рыбу.
— Было б чего тащить, — пробормотал он. — Дунуть что найдется?
— Вот это и сопрут, — заржал Гапон и подмигнул. — Получше есть, хочешь?
— Не, до глюков мне не надо. Просто расслабиться, — он стянул боты и выпрямился. — Девочки в вашей тесной компании есть?
— Бабы — есть, — Гапон толкнул Мироша в сторону комнаты, стены которой едва ли не содрогались от царившего в ней шума.
Компания была не очень большая. А по меркам Гапона — так и вовсе маленькая. Человек восемь распиханы по углам гостиной. Трое из них — девушки. Какая-то еда на свободных поверхностях, вплоть до подоконника. И впечатляющее количество бухла. Гапон смешивал, экспериментировал с дозами дури и алкоголя.
При виде Мироша народ приветственно загалдел, перекрикивая то, что у Гапона зовется музыкой. Одна из девчонок подхватилась со старой колонки S-90 — особой Гапоновой гордости. Подскочила к Ивану и тут же повесилась на его шее, как еще только днем — мать, когда он ее, пьяную, тащил в ванную.
— Вот именно поэтому мне получше не надо, — хмыкнул Мирош, обращаясь к своему клавишнику и одновременно обхватывая девицу за талию. — Потом нихрена помнить не буду.
— У тебя и без того память хреновая, — проворчала она в самое ухо и прижалась губами к его шее.
— При моей загруженности? — хмыкнул Иван. — Кстати, Настён, меня там из универа еще не поперли? Не в курсе?
— Понятия не имею, — отвлеклась она от своего занятия и потащила Мироша к колонке. — Не такая уж ты и звезда, чтобы только тобой интересоваться.
Он почти покорно шел следом, на ходу усмехаясь. А потом устроился на ее прежнем месте, усадив к себе на колени. Опалил дыханием щечку и спросил:
— Тогда, может, попробуешь найти компанию поинтереснее на вечер?
— Это ты меня сейчас послал?
— Я, Настён, сейчас не склонен к самоанализу. Хочешь сидеть — сиди. Гапон, ну чего там, а?
— А если не только сидеть? — поинтересовалась девица, пока Гапон вываливался из кухни.
— Спальня занята, — сообщил он, протягивая Ивану «косяк». — Сильно надо — валите в ванную.
Мирош перехватил сигарету и ухмыльнулся. Свою изо рта вынул и швырнул в пепельницу рядом, на подоконнике. Снова закурил и откинул назад голову. Ждал, когда отпустит. Несколько секунд вот так — упершись взглядом в потолок с паутиной по углам.
— Гапон, а ты готикой не увлекался? — медленно проговорил он.
— А че в ней интересного?
— Атмосфера, — он опустил голову. — Нормальное шмалево.
— Насрать мне на все атмосферы, — Гапон уселся на пол рядом с колонкой. — Я сам себе атмосфера.
— Я вижу. Кто там в спальне? Надолго?
— Надолго. Гриба когда вставит, он кончить не может. Трахает дур часами.
— Твою мать, — поморщился Мирош. — И не надоедает же.
— А чего ему должно надоесть? — поинтересовалась Настя. — Двойной кайф.
— Х*й натрет.
— Залижут, — не осталась в долгу Настя.
— Фундаментальный подход. В ванную пойдешь? Или до гостишки?
Девица сползла с коленей Ивана, зацепившись за Гапона, пошатнулась, но удержала равновесие и пожала плечами.
— Ты ж не Гриб, нахрена нам гостишка.
— Как скажешь.
Вот именно сейчас ему было все равно. Плевать. Секса даже не особенно хотелось. Но вышибить из головы. Вышибить все, что было. Он снова затянулся, впуская в легкие дым, чтобы тот вытеснил накопившуюся горечь. Потом протянул косяк Насте.
— Пошли.
Она затянулась, и, проигнорировав протянутую за косяком руку Гапона, пошла в ванную.
— Палец в рот не клади, — усмехнулся Мирош, глянув на клавишника.
— Да пошел ты, — вяло отозвался Гапон. — Я по-любому — лучший!