Страница 15 из 75
— Спасибо хоть не сама за рулем.
— Не сама, — утвердительно ответила Мила. Не без гордости — ума хватило. Пару раз после того, как она оказывалась поймана отцом за вождением в пьяном виде, в результате надолго оставалась вовсе без машины. Чему-то грабли все-таки учат, хотя эффект не тот, совсем не тот, что они рассчитывали. По крайней мере, она до сих пор никого не угробила, кроме Юрика, но на Юрика плевать. Мирош не умел испытывать жалости, его отучили.
Иван отчетливо помнил, как после очередного скандала в доме он, тогда еще мальчик, вздрагивал от захлопывающейся за отцом двери — тот сбегал в офис. Всегда сбегал, потому что ему было куда сбегать, а Ваня бежать не мог. Куда денешься от собственной матери? И тогда, тычась лицом ей в колени, он просил ее больше не пить, не злить отца и не пить. Она плакала и обещала. И ему было ее жалко, пока она раз за разом обманывала его, шестилетнего, семилетнего, восьмилетнего. То, что она никогда и не любила его, он понял ближе к тринадцати. «Алкаши не умеют любить, им нечем», — сказал однажды Мирошниченко-старший. И самой большой мечтой Мироша стал развод собственных родителей, чтобы остаться с папой вдвоем. Это казалось ему, подростку, актом милосердия по отношению к ним ко всем. Но такими людьми, как Дмитрий Иванович, любовь не берется в расчет вовсе. Не к сыну. Ваню он обожал. А в том, что касалось Милы, свобода выбора и любовь терялись за долгом и брезгливостью.
Так и жили — за всю жизнь моментами просветления матери, которой Мирош уже давно не верил. Которую не жалел. Но любил мучительной любовью, обнесенной бетонной стеной затем, что боялся разрушить и не желал вспоминать. Это давно перестало быть борьбой за самого близкого на земле человека, но превратилось в борьбу с самим собой.
Дорогу до дома они молчали. Пару раз мать порывалась спросить, сказали ли отцу, но Мирош даже не поворачивал головы к зеркалу заднего вида, пока за спиной не раздались всхлипы. Это проходили тоже. Ничего нового.
И только когда они остановились у их ворот, и он собрался уже выходить из машины, она сделала попытку его удивить. Ему в спину раздалось почти торжествующее:
— У Димы новая помощница. Прошлая надоела? Или решил разнообразить минет чем-нибудь еще?
Мирош даже не обернулся. Лучшая защита — нападение. Он был в курсе, научили еще в детстве, перетащил багажом во взрослую жизнь. Главное он сделал. Главное — он приволок ее домой. Пусть творит, что хочет, но только здесь, за этими воротами, а не снаружи. Одно дело не явиться на дурацкий благотворительный концерт, и совсем другое — оказаться в заголовках всех изданий. «Пьяная Людмила Мирошниченко замечена с любовником». Потрясающе.
Поднял воротник привычным жестом холодных пальцев и вошел в ворота родового гнезда семьи Мирошниченко. Дом был большой, в элитном поселке, но чуть на отшибе, построенный еще при деде, Милином отце. Он закладывал фундамент. Сейчас-то отец почти всегда жил в центре, там ему было удобнее, тогда как семья оставалась здесь, в особняке белого цвета под темно-коричневой крышей, не окруженной модным газоном, кипарисами, можжевельником или туями, а утопающей в яблонях. Когда те зацветали, мир наполнялся красками, от которых кружилась голова, и приходило осознание: весна и море встретились. Но сейчас, невзирая на календарь, все еще правила зима. Ветер — ледяной, обжигающий, пробирал до костей сквозь тонкую куртку. И Мирош торопливым шагом по узкой дорожке из красной плитки направлялся к крыльцу, пока в стороне сада не раздался громкий крик:
— Лорка! Ко мне, Лорка!
Иван вздрогнул и обернулся. Среди деревьев мелькнула серебристая шерсть еще молодого не вымахавшего во всю потенциальную мощь пса, мчавшегося к хозяину. Отец приехал. Приехал и уже гонял Лорку по двору. Мирош улыбнулся и изменил траекторию, как и хаски, рванув к отцу. Тот стоял под одним из самых старых деревьев, в теплой куртке, накинув на голову капюшон, закрывавший уши от ветра. Пес уперся лапами ему в ноги, живо вилял хвостом, подпрыгивал и радостно тявкал.
— Придется опять лапы драить, — выпалил Мирош, приблизившись к ним.
Дмитрий Иванович резко поднял глаза и посмотрел на сына. Взгляд у него был пасмурный, льдисто-голубой, но пасмурный. И седоватые вихры падали на лицо находившим на солнце облаком.
— Где был? — спросил он вместо приветствия.
— Вечером посмотришь новости, на «Первом эфире» сюжет обещали монтировать с нами. У Соболевской язык без костей, поспешила обрадовать, — широко улыбнулся Мирош и потрепал Лорку по загривку. Тот в ответ запрыгал пуще прежнего. Отцу подарили его меньше года назад на день рождения. Мать была не в восторге и намекала, что раз ему подарили, пусть забирает его в квартиру, где собака не стеснит их семью. Или запирает в вольере с остальными. К тому же, большую собаку надо воспитывать, а никто этим заниматься не станет. Дмитрий Иванович и вовсе задумывался отдать его шоферской дочери. Мирош не позволил. Забрал щенка себе, чтобы тот, в конце концов, стал всеобщим любимцем — даже Милы.
Отец кивнул и снова коротко спросил:
— Как мать?
Мирош помедлил. Всего мгновение, совсем незаметное. Потом присел возле собаки и проговорил:
— Как обычно. Ты на выходные? Или просто заехал
Дмитрий Иванович ненадолго задумался, а когда ответил, голос прозвучал тоже пасмурно, под стать выражению его глаз.
— Сегодня останусь.
— Лорка рад? — спросил Мирош у пса. — Лорка ра-а-ад!
Хаски шустро забегал вокруг них обоих, покрываясь еще большей апрельской грязью. И отец, и сын наблюдали за ним. Стояли совсем рядом и, когда были вот так близко, окружающим становилось тесно. Дмитрий Иванович был немного ниже, но крепче в плечах и торсе, твердо стоял на ногах и неохотно принимал необходимость перемен. Мирош был резче и энергичнее. Злее, но и несравнимо мягче. Сходства не приходилось искать и в чертах лица. Крупная круглая светловолосая голова отца и вытянутая темно-русая — Мироша, тем не менее, были одинаково высоко подняты. И сейчас зеленый взгляд сына казался наполненным жизнью и светом, в то время как у отца он почти ничего не выражал.
— Только мне вечером к Фурсову надо, — проговорил Иван. — Но, если хочешь, отменю.
— Семейный вечер у камина? — устало спросил Мирошниченко-старший. — Не уверен.
В это самое время по дорожке к дому нетвердым шагом, чуть заплетающимся на высоких каблуках, шла Мила. Их не видела. Смотрела прямо перед собой. И весь ее облик, все, что она сейчас из себя представляла, говорило только о ее недавнем времяпровождении.
«Почему нет?» — замерло на губах Мироша. Он отвел взгляд от матери и проговорил:
— Зачем тогда было приезжать?
— Ну вот захотелось…
— Сейчас развод еще более невозможен, чем лет двадцать назад, да?
— Сейчас он уже не важен.
Мирош поднял глаза на отца. Где-то в висках полыхнуло. Неважен…
— Ты знаешь, что я ей угрожаю тем, что ты ее в больницу упрячешь?
Тот на него не смотрел, так и спросил в никуда:
— Помогает?
— А ты не видишь?
Мила споткнулась, зацепившись каблуком. И только в эту секунду заметила их. Стушевалась, почернела, сжалась в пепел тающей от огня папиросной бумаги. И ломанулась к дому.
— Вижу, — равнодушно отозвался отец.
— Сделай хоть что-нибудь.
— Я устал, Иван, делать то, что не приносит результата.
— Она моя мать. Если это хоть что-нибудь значит…
— Ты хочешь, чтобы я действительно отправил ее в больницу?
— Я не знаю, па… Или будь с ней, или… я не знаю, — Мирош опустил взгляд. Некоторое время в его голове упорно вертелось что-то простое, как апрельское небо, но и столь же сложное, замысловатое, россыпью облаков. Потом он вздохнул и брякнул: — У нее крышу рвет из-за тебя. Она так говорит, но… я все помню, я понимаю, что она ищет оправданий во внешнем. Но у нее правда крышу рвет, а ты дома не бываешь.
— Я тоже ищу оправдания во внешнем, — Дмитрий Иванович смотрел прямо на сына, открыто и честно. — Бессмысленно бороться за человека, который сознательно летит в пропасть. И ты не можешь меня упрекнуть, что я не пытался.